Джонатан Франзен - Безгрешность
– Это был отчим Аннагрет, – сказал он. – Ей было пятнадцать, он ее домогался. Он работал в Штази, и ей неоткуда было ждать помощи. Она пришла в церковь, где я работал. Я убил его, чтобы избавить ее.
Пип забрала руку обратно и положила себе на колени. Однажды, когда она училась в старших классах, к ним на урок граждановедения пришел бывший заключенный рассказать о тюремной системе Калифорнии. Этот выходец из среднего класса, белый, хорошо владеющий речью, просидел пятнадцать лет за то, что в пылу ссоры застрелил отчима. Когда он заговорил о своих нынешних трудностях с женщинами, о дилемме – признаваться или нет до первого свидания, что отбыл срок за убийство, – у Пип при мысли о свидании с ним поползли мурашки. Убийца навсегда остается убийцей.
– Что вы об этом думаете? – спросил он.
– Это очень тяжко.
– Еще бы.
– Вы правда никому про это не говорили, кроме меня?
– За одним ужасным исключением – никому.
– Это не инициация? Через это не все проходят, кто начинает у вас работать?
– Нет, Пип, не инициация.
Ей вспомнилось, что после того, как от признаний бывшего заключенного у нее поползли мурашки, пришло ощущение вины и сочувствие ему. Вечно носить повсюду то, что совершил однажды импульсивно, – мучительная судьба. Она сама то и дело совершала импульсивные поступки.
– Так, – сказала она. – Видимо, это настоящая причина того, что вы доверяете Аннагрет.
– Да. Я не все вам рассказал про нас с ней.
– Аннагрет знает, что вы совершили.
– Конечно. Она мне помогала.
– Бог ты мой.
Он наполнил опустевшие бокалы.
– Нам это сошло с рук, – сказал он. – У Штази были подозрения, но родители меня защитили. В конце концов я завладел материалами дела, и дела не стало. Но возникла проблема. После падения Стены я допустил ужасную ошибку. Познакомился в баре с одним человеком, с американцем, и признался ему. – Он закрыл лицо руками. – Жуткая ошибка.
– Зачем вы ему рассказали?
– Он мне понравился. Внушил доверие. К тому же мне нужна была его помощь.
– Но почему это была ошибка?
Андреас опустил руки. В его лице появилась жесткость.
– Потому что сейчас, через столько лет, у меня есть причины подозревать, что он намерен с помощью этой информации погубить Проект. От него уже поступила угроза, довольно-таки нацеленная. Соображаете теперь, почему мне нужен практикант, которому я могу доверять?
– Чего я уж точно не соображаю – почему этот практикант я.
– Я могу вас прямо сейчас отвезти в аэропорт. Ваши вещи пришлем потом. Я пойму, если вы решите немедленно уехать и не иметь больше со мной дела. Что вы на это скажете?
Что-то было не так, совсем не так, но Пип не знала что. Казалось невозможным, чтобы Андреас убил человека лопатой, но в такой же степени казалось невозможным, чтобы он просто-напросто все выдумал. Правду он говорил или нет, она чувствовала, что этим признанием он пытается что-то с ней сотворить. Что-то неподобающее.
– Анкета, – сказала она. – Кроме меня, вы никому ее не предлагали.
Он улыбнулся.
– Вы – особый случай.
– Кроме меня – никому.
– Вы представить себе не можете, как я рад, что вы здесь.
– Но почему я? Разве вам не лучше подошла бы ваша горячая сторонница?
– Вот именно что нет. Мы заметили кое-какие аномалии в работе нашей внутренней сети. Что-то по мелочи пропадает, в журналах передачи не все ладно. Вероятно, это звучит как крайняя степень паранойи, но на самом деле это только умеренная ее степень. У меня есть причины подозревать, что в команду внедрен журналист.
– Все же думаю, это довольно сильная паранойя.
– Раскиньте мозгами. Если человек хочет приехать к нам, чтобы шпионить, он прикинется самым горячим из сторонников. Так они и внедряются. А у меня все до одного горячие сторонники.
– А Коллин?
– Когда приехала, была горячей сторонницей. Я почти полностью ей доверяю. Почти, но не совсем.
– О господи. Да, вы настоящий параноик.
– Конечно. – Андреас вновь улыбнулся, еще шире. – Я спятил к чертям собачьим. Но этот человек, которому я признался в Берлине – который выудил у меня признание, – он был журналист. И знаете, чем он сейчас занимается? У него некоммерческий центр журналистских расследований.
– Как он называется?
– Лучше, если вы не будете знать – пока, по крайней мере.
– Почему?
– Потому что я хочу, чтобы вы просто слушали. Слушали без предвзятости, просто держали уши открытыми. И сообщали мне о своих впечатлениях. Вы очень чуткая, я уже это вижу.
– То есть, по сути, я должна быть подлой шпионкой.
– Может быть – если уж вам так хочется употребить это слово. Но моей шпионкой. Человеком, с которым я могу разговаривать и которому могу доверять. Окажете мне такую услугу? Вы можете и дальше учиться у Уиллоу. Мы будем и дальше помогать вам искать отца.
Ей вспомнился душевнобольной старина Дрейфус: с этими немцами что-то было не так. Она сказала:
– По-моему, вы никого не убивали на самом деле.
– Нет, Пип, я сделал это. Сделал.
– Не верю.
– Это не вопрос веры. Это факт.
– Гм. И вы говорите, Аннагрет вам помогла?
– Это было ужасно. Но – да. Помогла. Ее мать вышла замуж за очень скверного человека. Мне приходится жить с тем, что я сделал, и притом какая-то часть меня ни о чем не сожалеет.
– И если про это станет известно, тут и конец мистеру Чистеру.
– Конец Проекту, я бы сказал.
– А Проект – это вы. Ваш продукт – вы сами.
– Это ваше мнение.
У Пип резко стиснуло грудь, ее потянуло на рвоту. “Вы мне противны”, – слетело с языка. Вспышка застала ее врасплох. Она кое-как выбралась из отсека, на ходу потянулась обратно за рюкзачком, схватила его и выбежала на тротуар. Затошнило ее, что ли? Да. Она рухнула на колени под фонарем и выпустила изо рта темную струю.
Она все еще стояла на четвереньках, когда Андреас присел подле нее на корточки и положил ладони ей на плечи. Какое-то время ничего не говорил, только мягко поглаживал ее по плечам.
– Вам надо поесть, – сказал он наконец. – Думаю, это поможет.
Она кивнула. Она была в его власти – куда, спрашивается, она могла уйти? И плечи, надо признать, он ей гладил ласково. Никогда еще мужчина, годящийся ей в отцы, не трогал ее так. Она позволила отвести себя обратно в отсек, где он заказал ей омлет и картошку фри.
Съев часть омлета, она снова начала пить – пить усердно, большими глотками. В алкогольном тумане звучали слова, которые он произносил, много слов о его преступлении, об Аннагрет, о Восточной Германии, об интернете, о его матери и отце, о честности и нечестности, о разрыве с Тони Филд – и, помимо звучащих слов, был глубинный безмолвный язык намерения, язык, символом которого была деревянная ложка. Обработка, которой подвергался сейчас ее мозг, была куда более длительной и далеко идущей, чем первая. Толком следить за тем, что говорилось хоть на каком-нибудь из двух языков, было трудно, вербальный и невербальный потоки отвлекали ее друг от друга, и она к тому же все больше пьянела. Так или иначе, когда опустела вторая бутылка вина, когда Андреас расплатился с официантом и они вернулись в отель “Кортес”, где ждал Педро и ждал “ленд-крузер”, она обнаружила, что неважно, противен ей Андреас или нет.
