Поль Гаден - Силоам
— Почему жизнь на похожа на сон?..
Затем она разрыдалась, и он заплакал вместе с ней. Но в этот момент, с невыразимо сильным наслаждением, в котором растаяла вся его печаль, он почувствовал, как ее тело, ее прелестное тело прижалось к его собственному с некоей проникновенной и жестокой нежностью, и тщетно он старался не испытывать от этого радости — эта радость захлестнула его и стиснула ему сердце…
На следующий день, когда он встретил Минни на лестнице, а она остановилась перед ним и улыбнулась, Симон чуть было не напомнил ей слова, которыми они обменялись во сне. Ему казалось невероятным, что она ничего об этом не знает.
— Вы готовы? — спросила она его.
Ему было трудно припомнить, о чем идет речь. Более, чем когда-либо, ему хотелось бы извиниться, взять свои слова обратно.
— Мне так мало предстоит делать, — пробормотал он, — что я боюсь оказаться лишним…
— Вы сами виноваты, если вам выпало мало делать… По крайней мере, будьте на месте. Помните, — добавила она, грозя ему пальчиком, — я рассчитываю на вас: поможете мне гримироваться!
Слушая этот твердый голос, этот решительный тон, он вдруг вновь увидел ее такой, как в своем сне, рыдающей на его плече. Было ли это возможно?.. Это так не похоже на нее! Он спросил:
— Так значит, завтра?
— Да, завтра вечером, в восемь часов.
Она говорила, как мужчина, и его раздосадовал такой уверенный тон.
IIIОн держал руку Ариадны в своей, не решаясь выпустить. Ему бы хотелось с ней убежать, далеко-далеко…
— Я не увижу вас до завтрашнего дня, — сказал он ей. — Нужно разделаться с этими дурацкими занятиями.
Она слегка кивнула головой, с той грацией, что всегда волновала его.
— Хотя бы не скучайте…
Он поцеловал ей руку.
— Вы счастливы?
Ему нужно было утишить охватывавшее его беспокойство.
— А почему бы мне не быть счастливой?
Он еще раз на секунду увидел ее в приоткрытую дверь, стоявшую прямо и твердо, как прекрасный стебелек, в отблеске огней, начинавших освещать стены праздничным светом. Он был поражен ее красотой… Но почти тут же дверь за ней закрылись, и он потерял ее, так как толпа ворвалась в коридоры.
Нужно очень долго прожить вдали от городов, в маленькой общине мужчин и женщин, затерянных на краю света, чтобы понять, сколько очарования, наивной привлекательности может быть в подобном вечере… Ибо все собрались в этот вечер, чтобы быть счастливыми, и на радость этой маленькой толпы было приятно смотреть. Составляющие этой радости сами по себе были просты, но их сочетание было невозможно в другом месте, и они превращали целое в нечто редкое и трогательное, что-то среднее между восторгом от театрального представления в провинции и весельем на ярмарке, но при всем том здесь присутствовал почти неуловимый, но самый важный оттенок, порожденный самим местом, где разлилась эта радость — местом необычным и столь неожиданным для всех чужаков, приглашенных, этим вечером на Праздник Обрыва Арменаз, которые, оказавшись в этом городке больных, испытывали странное и неожиданное ощущение, будто очутились в каком-то заведении для взрослых школьников, всем обитателям которого, каков бы ни был их настоящий возраст, дашь не больше двадцати лет. И действительно, пусть в жизни эти люди занимались разным делом, общность досуга придала им почти одинаковую душу, как и одинаковый возраст, и если по большей части они легкомысленно относились к своей беде, то были твердо настроены серьезно отнестись к своей молодости. Поэтому те из гостей, кто, по неведению, больше всего боялись скуки и думали, что, придя сюда, совершили филантропический подвиг, были очарованы прежде, чем им что-либо предложили. Но если их удивляли больные, то они удивляли больных не меньше. Гостей было видно издалека! Они настолько отличались от хозяев — хотя бы своим церемонным видом, строгостью костюмов, заботой об элегантности, — наконец, всем этим внешним лоском, свойственным цивилизованному населению, от потери которого, одновременно со здоровьем, не мог утешиться г-н Лаблаш… Итак, обитатели Обрыва Арменаз и их гости были очень довольны друг другом — редко когда вместе собиралось столько счастливых людей. Как если бы Крамер никогда не изрыгал угроз, Минни не кокетничала, а Деламбр не отказывался от предложенной ему роли, — в общем, как если бы ни для кого никогда не было никаких проблем, и желания каждого вовремя исполнялись, жизнь с самого начала вечера вознеслась на одну из тех восхитительных и непрочных вершин, на которых она никогда долго не задерживается и где самое обычное волнение приобретает от недолговечности подобных обстоятельств почти необычный характер и почти мучительную силу. Все словно собрались на всеобщую раздачу наград и счастья. Сама сестра Сен-Гилэр была здесь простой зрительницей и на этот единственный раз потеряла свое право на критику. Мужчины могли не таясь соседствовать с женщинами и заговаривать с ними без предлога. Женщины были красивы в длинных декольтированных платьях, из которых их плечи и прически появлялись, подобно радуге.
Пока публика рассаживалась, Симон за кулисами заканчивал гримировать Минни, которая, не слишком доверяя его навыкам в этом деле, самой же ею с такой настойчивостью ему порученном, разглядывала себя в карманное зеркальце. Она вытягивала губы, втягивала щеки с немного притворной серьезностью, скрывавшей ее коварные замыслы.
— Подкрасьте еще слегка ресницы… Вот здесь… Ну что вы, губы же не такие широкие!..
— Вообще-то, — сказал Симон, — вы бы все это гораздо лучше сделали сами.
— Да, но…
— Что но?
— Не давите так, мне больно!
Теперь коридоры опустели, и публика заполнила зал. Доктор Марша прибыл после всех, с внушительным видом, в красивом черном костюме, подчеркивавшем его высокий рост и придававшем его лицу, обрамленному удивительно ухоженной бородой, некоторую бледность, от которой оно было еще изящнее. Были ли тому виной обстоятельства, но этим вечером он напоминал не министра, а социетария Французского театра. За ним, на почтительном расстоянии, шел персонал, в том числе и маленький, подвижный доктор Кру выступал своей слегка подпрыгивающей походкой. Доктор Марша уселся перед занавесом с наигранным сокрушенным видом, в позе человека, которого не так-то легко развеселить. Позади него воцарилось ожидание… Теперь оставалось только смотреть и слушать. Часы мягко потекут до самой середины ночи. Чувствовалось, что земля еще совсем молода и ровно катится по звездному небу.
Как и все церемонии в Обрыве Арменаз, эта началась с речи Сен-Жельеса, вышедшего на авансцену, чтобы заранее поздравить актеров и прочитать небольшой стишок в адрес доктора Марша, в котором он видел образец искушенного ума и просвещенной преданности своему делу. После чего свет погас, и занавес открыл таинственную перспективу леса, изображенную наивными, но трогательными средствами, так что только человек со злым сердцем мог не поддаться их очарованию. Словно вдруг установилась связь с большим лесом, который все пересекли, чтобы приехать сюда, и который по-прежнему одиноко сиял в ночи, окружая Дом своими твердыми заиндевелыми стволами. Но нарисованный лес был полон солнца, и небо над ним было ярко-голубым. Там стоял молодой человек, может быть, уже несколько часов, целую вечность, тревожась от того, что не появляется его подруга, которую на это лесное свидание толкала ужасная ревность ее мужа; но, несмотря на тревогу, которую он всячески старался показать, в зале не было ни одного мужчины, кто бы не завидовал ему, понимая, что он сам прекрасно знал — хотя, как старательный артист, скрывал эту уверенность: как только он закончит свой монолог, появится женщина его мечты. И она действительно появилась. По залу пролетел легкий шепот восхищения, когда Минни вышла на сцену. Никогда не была она такой красивой. На ней было длинное платье из черно-желтого шелка, делавшее ее похожей на изображения с ранних японских гравюр. Маленький черный капюшон плотно облегал ее голову и очерчивал ее лицо, лишенное таким образом прически и словно обнаженное.
Диалог был прост и серьезен; оба персонажа обменивались короткими ритмичными фразами, похожими на стихотворные строки; но такими словами, должно быть, объяснялись в земном раю Адам и Ева; они возвращали вас к таинству и чистоте первой любви. Было понятно, что они, благодаря друг другу, открыли для себя самое чудесное состояние, которое только можно испытать на земле, но принимали это чудо просто, а ведь только так и можно приручить счастье.
Актеры ушли, марлевое небо, натянутое над деревьями, посмурнело, на лес опустилась тень.
Тогда молодой человек и молодая женщина появились снова. Но на их счастье тоже легла тень, его разъедало неясное зло; им грозила опасность: это был муж, война, молния, всегда поражающая любящих друг друга; но любовь возносила их надо всеми опасностями, и она говорила: «Не кажется ли вам, что можно умереть, обожая?..» А он отвечал: «Нет, ведь обожать значит уничтожить смерть: умереть можно, только если разучишься любить…»
