Поль Гаден - Силоам
Обзор книги Поль Гаден - Силоам
Симоне Жугла
Я пошел, умылся и прозрел
Святой ИоаннПРОЛОГ
Настоящей жизни нет
А. РембоСимон Деламбр никогда не ждал. До сих пор ему удавалось избегать того паралича, что время от времени поражает мужчин во цвете лет, заставляя их застыть в грустной неподвижности на углу улицы, у входа в бюро, у парапета набережной. Ни одно из тех обстоятельств, которые замедляют походку мужчин старше двадцати и превращают их жизнь в унылую череду потерянных часов, еще не нависло над его существованием. Он не был знаком с приемными министерств, кабинетами консультаций, холлами отелей, окошечками банков. Автобус, на котором он каждый день ездил из квартала Гренель в Сорбонну, никогда не заставал его среди обеспокоенных группок, топчущихся возле фонарей. Он предпочитал смело идти вперед и, заслышав, как грузный механический зверь выбегает, прищелкивая языком, из глубины улицы, приостанавливался, а затем хватал его сзади и вскарабкивался ему на спину на ходу. Три прыжка, толчок — и готово.
В автобусе в этот час он встречал знакомые лица. Он охотно заговаривал с рабочим в голубой робе, маленьким бухгалтером с худыми плечами, служащим банка с грустными глазами; избегая взгляда чересчур белокурой машинистки, с недоверием разглядывал дородного серьезного господина, увешанного наградами и впечатлявшего своим достоинством.
Но в этот день — была ли в том повинна легкая усталость? была ли это грусть от бега по кругу, характерная для начала недели? — все лица показались ему увядшими. На них были те следы поношенности, те морщины, которые вызывает у людей привычка, по мере того как они притираются к своей работе, и которых появляется еще больше на следующий день после выходного. Мысль о том, что он видит одних и тех же людей каждый день в один и тот же час захватила Симона неожиданно сильно, как истина, открывшаяся впервые. Да, наверное, это усталость!.. Он обнаружил, с гнетущей ясностью, что заранее знает, на какой остановке выйдет каждый из них. Он мысленно следовал за ними в их конторы, где они каждый день принимались за одну и ту же работу, которую каждый день надо было начинать с начала, как покрывало Пенелопы, распускавшееся ночью. Это удручало. Мир предстал перед ним в виде движения взад-вперед, где в поступках людей было заложено не больше мысли, чем в движении лихорадочно снующего челнока, повинующегося неведомой ему воле. Подошел кондуктор, Симон машинально протянул ему свой билет. Кондуктор крутнул ручку коробочки, висевшей у него на животе, та издала скрип трещотки, раздражающий и визгливый. «Дни этого человека! — подумал Симон. — Дни, поглощаемые движениями, о которых он не думает — о которых он, к счастью, не думает!..» Ну и что, сегодня большинство профессий оставляют человека равнодушным к движениям, которые от него требуются.
И Симон, намеренно отвернувшись к окну, принялся смотреть на бегущую мимо улицу с высокими фасадами. Улица!.. Она была живой и не переставала удивлять. Труд человека создавал здесь светлые и разнообразные пятна, складывающиеся в заманчивые перспективы. Симону особенно нравилось ощущение безразличия и силы, которое придавало ему движение, увлекавшее автобус в постоянно возрождающуюся путаницу дороги. Опершись спиной, сдвинув ноги, крепко упираясь ими в ребристый пол, он смотрел, как улица словно рождается за каждым поворотом дороги, появляется из боков и внутренностей автобуса, как будто тот был всего лишь машиной, предназначенной для того, чтобы с шумом высвобождать эти две параллельные линии фасадов, эту мостовую и это небо. Движение по иным законам меняло облик окружающего мира; оно создавало для пассажиров автобуса особый мир, отличный от того, куда они скоро вступят, мир, перед которым у них не было серьезных обязательств и по которому они путешествовали как простые зрители. Ах, каким все становилось тогда чудесным! Как интересно было смотреть на все с расстояния, создаваемого скоростью, с превосходством безразличия человека, у которого нет дел!.. С каким удовольствием молодой человек глядел на проплывающие мимо прилавки с мясом и фруктами, книжные лавки, цветочные магазины, маленькие бело-голубые молочные, и снова тележки, заставленные пирамидками фруктов! Въехали на улицу Лекурб; она являла собой разноцветное зрелище, занятное, как коллекция картинок, пикантная своим беспорядком и свободой. Ничего не требовалось осмысливать, для ума не было никаких затруднений, сложностей, проблем. Симон вдруг рассмеялся, подумав о философах, серьезно задающихся вопросом о том, существует ли внешний мир. Черт возьми, господа, спросите об этом у хозяйки, перебирающей салат и столь чуждой вашего претенциозного беспокойства! Улица вам ответит, улица, которая с утра до вечера беспрерывно провозглашает с веселой красочностью единственные основные потребности человеческой жизни: есть и одеваться!.. Ведь были еще и те магазины, о которых объявляла огромная вывеска: жестяной зонт или красная шляпа. Были светлые витрины с аккуратно разложенными всевозможными рубашками вперемежку с пижамами или халатами, где едва можно было успеть разглядеть на ходу сияющую вспышку набора галстуков, привносящих ярко окрашенную ноту в хор белых манишек. Там представала картина жизни настолько честной, похвальной и изящной, что сразу же чувствовалось благородство человеческого рода.
Симон знал, что ближе к середине улицы, не доезжая до бульвара, он сможет дважды узнать, который час. Поскольку сначала появлялись часы, встроенные в фасад банка, затем, неподалеку, — второй циферблат, висящий на двух железных прутах над тротуаром и служащий вывеской для лавки часовщика. Симон издалека высматривает часы на банке. Без десяти девять. Он нахмурился. Снова он опоздает; решительно, в последнее время что-то разладилось. Но его беспокойство сразу же развеялось при виде огромных оловянных коробок молочника и бакалейщика, раскладывающего на ящиках сияющие диски сыров, которые он прижимал к себе, как солнца, и, наконец, великолепной груды птицы, где царил на ковре из листьев папоротника ряд тщательно ощипанных цыплят, подвернувших голову под живот и выставивших роскошные гузки. Однако противоположный тротуар еще больше привлекал взгляд, так как, помимо целого косяка скумбрии с переливающейся всеми цветами радуги чешуей, можно было полюбоваться у входа в мясную лавку подвешенными за ноги над мраморным столом огромными быками с разверстым брюхом, которые, выставляя окровавленную плоть с бледными сухожилиями под лавровыми листьями, скрывающими их бока, казалось, олицетворяли апофеоз воина-победителя и облагораживали эту часть улицы некоей пронзительной красотой.
Без пяти девять. Это вердикт вторых часов. У Симона неприятно кольнуло сердце. Он опаздывал второй раз за три дня. Он устал, это так; ему сегодня было довольно трудно подняться. Почему?.. Но он не привык искать оправданий в своем теле и отругал себя. «Мой отец был бы доволен», — подумал он.
К несчастью, шоссе кишело людьми, было запружено велосипедистами, мотороллерами, хозяйками с корзинами, мальчишками с обручами. Через каждые двадцать метров с прилегающих улиц с железным грохотом выезжали грузовики, в то время как трамваи наполняли воздух пронзительным провинциальным звоном.
Наконец автобус выехал на строгий бульвар, засаженный деревьями, где под землю уходило метро, а из земли вырастали стены лицея. Из автобуса можно было разглядеть сквозь решетки окон большие унылые классы, где поколения школьников пережили ту неизбывную безнадежную тоску, какую можно изведать только в этом возрасте; в углу каждого класса возвышалась кафедра преподавателя — как мрачный остров, как граница двух миров, каждый из которых таит в себе, в глазах другого, равную часть неизвестного и враждебного… «О учителя! — думал Симон. — Я слышу ваш голос, едва доносящийся до глубины этих безукоризненных классов, в то время как там, в углу, ученик, о котором вы позабыли, старается разглядеть сквозь запотевшее стекло единственную вещь, которая может вызвать у него сочувствие: первое расцветшее дерево, распускающееся каждый год, на том же месте, напротив черного остова метро, стрелой пронзающее весну!»
Автобус наконец-то подъехал к улице Вожирар и покатил по ней. Маленький бухгалтер вышел в том же месте, где выходил на глазах у Симона несколько лет подряд; вместо него вошла кассирша из «Кожгалантереи», которая выйдет на третьей остановке. Симон бросил этой даме внушительных размеров укоризненный взгляд. Жизнь людей была унылой, скрупулезно размеренной и ограниченной, до абсурда лишенной фантазии. Мир поизносился, на всех лицах был отпечаток рутины. Детектив, который кассирша доставала из сумки, — снова рутина! А он сам, сам он, Симон Деламбр, по большому счету, тоже только и делал, что повторялся, тянул свою нить, как челнок, собирал карточки за карточками. «Что с того, что мы интеллигенция, — подумал он, — мы захламляем мозги, как мещане квартиру!..» Этим утром все представало ему в том же свете безысходности. Что это с ним? Что это за головокружение? Но он знал, что через несколько минут снова станет Симоном Деламбром, то есть одним из самых сильных диссертантов этого года, человеком, чья сила внушала нечто вроде ужаса тем, кто собирался одновременно с ним преодолеть знаменитый экзамен на степень агреже[1] филологии, который уже несколько лет маячил перед ними, подобно горе, растущей по мере приближения к ней… Когда автобус въезжал в тупик Астролябии, молодой человек вдруг почувствовал возбуждение, отвлекшее его внимание от гаражей, антикварных магазинчиков, небольших четырехэтажных гостиниц с зелеными или фиолетовыми фасадами, первый этаж которых занимают кафе под названием «Вандейская кружка» или «Встреча бретонцев»… Ему нередко случалось во время утренних путешествий в автобусе вести самому с собой долгие дискуссии, которых не могли прервать остановки и толчки. Разве не были эти маленькие путешествия его единственным временем для отдыха, умственных каникул, его единственным соприкосновением с обычной жизнью, восхитительной повседневностью? Здесь к нему приходили мысли, которые не могли бы возникнуть в другом месте, они опьяняли его. Все его планы работ, все его идеи, все его жизненные теории, все внутренние революции, превращающие подростка в зрелого человека, родились в этом движении, уносящем его от улицы к улице, в легком облаке бензина и пыли, которое автобус оставлял за собой, среди толпы зеленщиков с тележками, в нетерпеливом гаме такси, перед витринами с фруктами, безделушками, хозтоварами, пеленками, ситцами и всяким хламом. Ему казалось, что он никогда не знал подобного освобождения, у него было ощущение, что им завладела благотворная сила и легко несет его через чудесную страну, где жизнь предстает зеленой долиной с небольшими оврагами, овеваемой теплым и нежным ветром, где всегда чувствуешь себя в центре мироздания. Но такие моменты были краткими, и Симон с опаской относился к этому забвению, которое не одобрили бы его учителя.
