Владимир Гусев - Дни
— По этой линии Герцен и Кант — слишком разное; разные плоскости, — вяло отвечал Алексей.
— Ну да, верно; а я про что? — воодушевился Саша. — Но, во-первых, ты, так или иначе, занимался и тем и другим.
— Кантом я отдельно не занимался, — задумчиво сказал Алексей… на краткий миг представив о Канте не то, что относилось до этого разговора.
— Ну, кому ты говоришь это? Ты и Кант? не позируй и не кокетничай; небось справишься. А именно потому, что это слишком разное, а ты — один, у тебя получится здорово. У тебя органически типологическое мышление.
— Может, и Гегеля ему подкинуть? — спросил Анатолий Крейн из соседнего сектора. — Я понимаю — вы сейчас завопите; но ведь речь идет об определенной узкой сфере, которую попросту надо выявить. Влияние фактора познания и самопознания на судьбы человечества; реальные прогнозы на этот счет.
— Да ясно, но все равно: Гегель — уж чересчур; оставьте… кому другому.
«Что там ноет, серое, — помнил, между тем, Алексей. — А… Маша».
— Ладно, и Кант и Герцен, — добавил он к своей последней реплике. — Но не Гегель — нет. Это будет растекание мысли по древу.
Они еще поспорили — и разошлись.
Выйдя на улицу и видя, меж домами, серое небо, специально-задумчиво созерцая болезненно-белый или потемневший снег (недавно выпал новый, но осел на старом), краем души и ума и глаз замечая молчащие бурые, рыжие или черные, поникшие ветвями и верхами деревья-остовы на бульваре — родные картины, неизменно чуть грустные для сердца, — Алексей пробрасывал взором машины, столбы и семафоры, не слушал уличного шума и, как бывает, мысленно заново прокручивал пленку: открещивался от Гегеля, выявлял сомнительные точки стыков «по данной теме» у Канта и Герцена, представлял лица и жесты спорящих; но вскоре, что и следует в одиночестве и «на улице», один на один со снегом и серым небом — всплыло ясно простое и больное; в данном случае то было — «Маша… Маша».
«И чего я? — внятно говорил он себе. — Ведь уж сколько раз: предполагаешь скверное, а его нет».
Завтра проследует Пудышев транзитом из Гаваны до Ленинграда и затем до мест, ближайших к его, Алексееву, Заповеднику; «Уж эти бутылки», — привычно подумал он — и зашел в этот как бы весь потный магазин.
Стояла очередь небольшая; он встал. Двигалось, как всегда в таких случаях, быстро; до прилавка оставалось пять-шесть человек, когда он услышал тоскливо-робкое — и само по себе, и для его слуха:
— Алексей Иваныч! Какая встреча!
Он оглянулся заранее без радости; да: некая нерадостная встреча; некая женщина, когда-то его «дипломница» из родного города; он добросовестно вел диплом, а она была так это тоскливо — как случается в их городе, так ему казалось — влюблена в него, и, что бывает с женщинами, хорошо работала не ради дела, а ради того, чтобы угодить ему, обожаемому «Алексею Иванычу»; по ходу обнаружилось, что она вовсе не глупа и могла бы написать прекрасный диплом без традиционных влюблений в руководителя; но она была по-прежнему убеждена, что пишет только ради него, и не раз начинала объясняться на эти темы; Алексей вежливо обрывал — он с первых «запинающихся» фраз угадывал дальнейшее — а «смешивать два эти ремесла» было не в его правилах, — но она, погодив немного, начинала снова: как многие влюбленные, была уверена, что стоит разъяснить дело, и оно двинется; между тем диплом-то как раз двигался; так Толстой, решив доказать христианский тезис, по дороге написал «Войну и мир»; так Гегель, решив прославить монархию, по пути сочинил «Науку логики» и все иное.
Эта Нина была не Гегель и не Толстой; но все человеческое воистину уж в чем-то едино — и механизм был тот же.
Надеясь на что-то, она работала над дипломом; но все на свете имеет конец, диплом был кончен и защищен с отличием; ну, а далее?
А далее — ничего.
Такова жизнь.
И вот — встреча; мокро, сыро; и винный магазин — чтоб его: на все в жизни есть свой контекст и свой ореол; тут это нарушено к черту; если б его встретил в магазине Пудышев, было б прекрасно; но это?
И спешка и…
«Какая неудачная вся эта случайность»; но тем вежливее он сказал:
— А! Нина! Ну и ну!
Современная женщина, видимо, столь не избалована обыкновенным вниманием (тем, что называлось вниманием в старом смысле), что она простой такт сплошь и рядом принимает за иное; может быть, чувство истины предупреждает ее, но она предпочитает не замечать предупреждений; и делает это легко: женщина.
— Как это странно и странно, — улыбаясь и вся развернувшись к нему, заговорила она: чуть скуластая, черная, коренастая, в сером пальто из искусственного меха. Его улыбку и слова она восприняла как знак к возобновлению отношений (каких?!). — Мир тесен: воистину!
— Да, да, — сказал он, не разделяя ее экстаза; нас волнуют не те совпадения, что для других, а те, что для нас; совпадения для других для нас — простая случайность. — Вы что это… в таком мужском обществе?
— А, вы о магазине? — смеясь, спросила она. — Да просто выпить соку. А тут — вы. Мир тесен.
— Мир тесен, воистину, — отвечал он.
— Слушай, ты берешь или нет? — спросил из-за головы суровый пьяница.
— Ага. Сейчас.
Алексей терпеть не мог ситуаций, когда жизнь растаскивает его, Алексея, на разные «плоскости» себя, жизни; а он — один, да и жизнь одна; но — разное — разное…
А, ччерт…
— Сейчас. Одну эту. Так вы как?
Тут и тон держать, и…
— Я? Да я ничего. Вышла замуж пять лет назад. Сыну три года, — сообщала она с беспечной и преданной улыбкой — не замечая неуместности и даже некоторой именно бестактности для магазина… ну, да ладно.
Женщина; смотрит — и баста; ей что магазин, что… Знает инстинктивно: всю «рабочую» часть жизни «такой мужик» берет на себя.
(Или уж не берет.)
Наконец продавщица отсчитала свою сдачу; Алексей на протяжении этой минуты несколько раз как бы забывал то о прилавке, то о стоящей Нине; разные сферы жизни; наконец, он сунул рубли — в верхний пиджачный карманчик, мелочь — в карман сбоку (пальто расхристанно расстегнуто), бутылку — в клацнувший туда и сюда портфель — и сказал в облегчении «физиологическом»:
— Что же? Пойдем отсюда?
«Надо же — в этом магазине. Не знаешь, где найдешь, где потеряешь».
— Пойдем, — сказала она торжественно — именно уж торжественно, — ибо приняла его облегченный тон и улыбку за желание и далее продолжать эту встречу.
Они вышли; падал призрачный, тусклый снег. Не столько снег, сколько отдельные снежинки как бы.
«Черт, ведь мне и в редакцию. Обещал же. А уж четвертый час».
В то же время в нем возникало то ватное полубезволие, которое порою встает в «мужике» под явным напором, расположением женщины; последние знают об этом свойстве; может, поэтому и не считаются с тактом и прочим.
— Вы спешите? — спросила она именно в тот момент — будто бы рассчитав! — когда он почувствовал первые теплые волны этого безволия.
— Да… вроде… но, — отвечал он, и оба рассмеялись, поглядев друг на друга: слишком ясно все было.
— Знаете, Нина, если хотите поговорить, то подходите потом к редакции (он назвал). А сейчас я, минута в минуту, должен там быть уж.
— Я подойду, — сказала она с готовностью. — А когда?
— Ну, часа через полтора.
«Пусть бы не подошла», — спокойно минуло в голове.
— Часа через полтора; хорошо.
— Но я могу задержаться.
— Я подойду; а коли вас не будет, уйду.
— Ох, смотрите.
В редакции его встретила старая знакомая, с которой в дружбе, не ставшей ничем иным, они прошли огонь, воду и медные трубы.
Она сидела в своей любимой позе, подперев щеку согнутой кистью, держа двумя пальцами ручку, а другой рукой теребя затершийся календарь. В момент, когда он открыл дверь, она смотрела в бело-серо-матовое окно — обитая дверь отпечатывалась бесшумно; затем она повернула голову в ее челке — и улыбнулась ему одновременно искренне и заученно, как она умела.
Вдруг он остро вспомнил об Ирине…
— Бывают дни. Собираются все старые, — сказала она.
Он дипломатично смолчал, зная, что она, «дружба дружбой», а не любит, когда ей напоминают, что пришли не так просто, а по делу; и если напомнить, то втайне уж не забудет на весь разговор.
— Приветствую вас, — сказал он.
— Ну да, ну да. Вы пришли по делу. Я не забыла.
— Ну, ну.
— Алеша, мы с вами так давно знакомы и так хорошо (я надеюсь, и вы хорошо?) друг к другу относимся, что, я думаю, не нуждаемся даже и в «ну-ну»; однако же именно к делу. Тут есть небольшие замечания у Светозара Макарыча.
— Ох, уж этот Светозар. Святогор. Святополк и свято… свято.
