Джон О'Хара - Жажда жить
— Здесь поговорим, доктор?
— Можно и здесь. Присаживайтесь, Грейс. — Он уперся локтем в колено и прижал ладонь ко лбу. — Надо смотреть фактам в лицо. Двум фактам. Первый — Билли болен этой страшной болезнью, и, вполне возможно… он погибнет. Вы говорите, его вырвало в экипаже по дороге на кладбище. Это следует учитывать, потому что рвота часто бывает одним из симптомов, и еще надо разыскать этот экипаж и приказать, чтобы его сожгли. Вполне допускаю, что его и потом тошнило, просто вы не знаете об этом. Он как после похорон, неважно себя чувствовал?
— Да, но я, естественно, решила, что он просто переживает смерть отца.
— А как другие дети?
— Тоже подавлены, хотя и меньше, чем Билли. Но это понятно, ведь они с Сидни были особенно близки.
— Есть не отказывались? Какой-то особенной усталости не было?
— Нет, — покачала головой Грейс.
— Это хорошо. Второй факт, который мы, то есть я должен учитывать, заключается в том, что после прошлогодней большой эпидемии кое-что, пусть и немного, стало известно. Так, выяснилось, к счастью, что в многодетных семьях заболевает, как правило, только один ребенок. Почему именно этот, а не другой, мы не знаем и теперь уж, наверное, не узнаем: истории прошлогодних болезней не сохранились, а умерших хоронили буквально на следующий день после смерти. Но что именно один, а не больше, это установлено. То есть — как правило. В то же время будьте начеку, не пропускайте у старших ни малейшей простуды, рвоты, болей в спине или шее, сильных мигреней. По моей теории вирус проникает в организм вот здесь, через носовые отверстия, впрочем, это не имеет значения, не будешь же все время затыкать нос. А теперь несколько вопросов, Грейс. У вас уборная на участке есть?
— Теперь нет.
— А водопровод в арендаторском доме?
— Есть, Сидни два-три года назад установил.
— Мне надо поговорить с женой арендатора. Вы ведь продаете молоко, верно?
— Да, от коров породы холстайн. А сами пьем джерсийское.
— Продажу, естественно, придется прекратить; все, что уже заготовлено, слить в реку, место найдем. И еще в качестве меры предосторожности я посоветовал бы, вы себе можете это позволить, ближайшие недель шесть или около того покупать молоко, а не пить свое. А джерсийское слейте вместе с тем, что на продажу.
— Можно все стадо забить, если вы считаете нужным, — сказала Грейс.
— Нет, в этом нужды нет, но, повторяю, сами молоко с этой фермы не пейте, вдруг оно задето тем же вирусом, что поразил Сидни и мальчика. Через шесть недель, если никто не заболеет, можете снова пить джерсийское и продавать холстайнское.
— К тому времени я потеряю рынок сбыта, ну да Бог с ним. Все равно от холстайнцев я избавлюсь.
Доктор внимательно посмотрел на Грейс. Она сидела на стуле выпрямившись. Губы плотно сжаты. Дышала ровно и глубоко, как во сне. Руки сложены на коленях. В глазах сквозила усталость, но ни единого признака того, что она вот-вот свалится от изнеможения.
— Грейс, — заговорил он, — я помог явиться в этот мир вам и детям вашим был акушером и хоть во многих отношениях знаю вас не особенно хорошо, — восхищаюсь. Восхищаюсь не всем, что вы делаете, но молодой женщиной, способной толковать о коровах, когда ее ребенок находится в таком ужасном положении.
— Да чем там восхищаться, доктор? Мне за саму себя стыдно. Но что касается этой истории, я просто ничего не могла с собой поделать, как Сидни и Билли не могли не заболеть.
— Знаю. Мне приходилось встречать женщин в таком же положении. Как правило, эти свидания были вызваны теми или другими последствиями.
— Последствиями… Наказание, — задумчиво сказала Грейс. — Что ж, меня наказывают.
— Тут мне нечего сказать, — промолвил доктор. — Наказание становится наказанием, когда его таковым воспринимают, если вы понимаете, что я имею в виду.
— Боюсь, нет, не понимаю. Я потеряла мужа, у меня умирает ребенок, а типы вроде Келли позволяют себе оскорблять меня в моем собственном доме.
— И что же хуже?
— Все одинаково плохо. Отныне мне придется жить со всем этим, и не думаю, что от этого я стану лучше.
— Это уже тяжелое наказание, — сказал доктор.
— Пожалуй, если бы не одно «но». Может, меня вовсе не наказывают. Может, я не сделала ничего такого, что заслуживало бы наказания. И впрямь, за что наказывать? Расплата — да, может быть, но не наказание. Закон равновесия: сколько удовольствия, столько и боли. Меня пытаются заставить думать как католичку, а я даже в Бога не верю. Честно говоря, не могу понять, как вы верите.
— Верю, — поднялся доктор, — верю и не вижу, куда может завести такой разговор.
— Увидели бы, будь вы моложе. — Грейс встала вслед за ним.
— В таком случае я рад, что не молод.
— Вам не следовало заставлять меня говорить, что я стыжусь себя.
— Грейс, я не вынуждал вас ни к чему подобному, а значит, не все еще для вас потеряно.
— Минуту, доктор, — остановила его Грейс. — Мне не хотелось бы пока идти наверх. — Они постояли, держась за стойку перил. Прошло буквально секунд десять, и Грейс сказала:
— Я готова.
— Вам плохо?
— Нет-нет, все в порядке, я просто хотела заставить себя забыть про собственную персону и подумать о Билли.
Доктор глубоко вздохнул, расправил плечи и сказал чуть виновато:
— Что-то трудно стало подниматься по лестнице. — И еще: — Не стоит корить себя, что слишком много думаете о себе. Все мы такие. Все постоянно о себе думаем… Ладно, пойдемте.
Мальчик угасал на глазах, попытки сопротивления неизбежному были обречены, и все это знали. Любой сказал бы, что Сидни, его организм вел борьбу, опираясь на осознанную, пусть и не находящую слов для своего выражения волю к жизни. Иное дело Билли. Он был погружен в атмосферу растерянности и страха, сознание малыша то затуманивалось, то возвращалось, но с каждым пробуждением он становился все слабее и слабее, и под конец присутствующие, наверное, могли бы сказать, когда наступит конец, сколько еще раз он очнется, перед тем как уйдет навсегда. И вот он умер, маленький мальчик с бледной кожей на хрупких костях, выгоревшими на солнце волосами, которые все еще продолжали расти, последним проблеском в глазах, хранящих вечную тайну ребенка, положив полусогнутую руку, скованную последней смертной судорогой, на ночную рубашку.
Грейс видела, видела, что он умирает, то есть она присутствовала при его смерти. Хотя ни она, ни кто-либо другой, кто был рядом, не могли бы сказать в точности, когда именно его не стало. Тут был доктор О’Брайан, но не тот мужчина, во плоти, из Форт-Пенна, что ехал сюда из больницы. Конни Шофшталь. Сиделка Диллон, которая присутствовала при последних минутах Сидни. Вот и все.
— Он умер как святой, — проговорила Грейс. — Так сказала бы Джулия, так оно и есть. Где его свет, его игры, его любовь к папочке? О Господи, о Господи ты мой Боже. — Грейс отошла к стене, заломила руки, обхватила ими голову и разрыдалась. Так она стояла минут пять, и доктор, няня, подруга не подходили к ней, инстинктивно ощущая, что сейчас ее надо оставить одну, повернутую к стене, обклеенной обоями, на которых изображена Матушка Гусыня. Наконец Грейс подняла голову, и Конни протянула ей свежий носовой платок.
— Доктор, — подала голос сиделка Диллон.
Он вопросительно взглянул на нее. Она достала свой платок, и доктор кивнул.
— Пусть тот останется у вас, Грейс, — сказал он. — Нельзя, чтобы кто-нибудь пользовался им после вас. — О’Брайан повернулся к Кони: — Это не просто хороший тон. Мера предосторожности. За носовыми платками в этом доме следует присматривать с особым тщанием. Лучше всего пользоваться туалетной бумагой, а потом сжигать ее или спускать в унитаз. Сжигать надежнее.
Это краткое резюме вернуло всех в настоящее и все остающееся впереди будущее, маленький же мальчик остался лежать на кровати. По их времени, времени живых, он умер десять минут назад.
Для таких маленьких, как Билли, делали только белые гробы. Его похоронили рядом с отцом на следующий день после смерти, чуть ли не тайно. Грейс отправилась в Форт-Пенн в лимузине в сопровождении Конни. Заехав по дороге за Броком, они проследовали в похоронное бюро Вайнбреннера. Белый гроб поставили на катафалк, и две машины тронулись на кладбище, где отец Штигмиллер, в цивильном облачении, положив шляпу на землю, прочитал заупокойную молитву. Затем все вернулись в город, Брок остался дома, а Грейс с Конни поехали на ферму. Отсутствовала Грейс меньше двух часов. Дети ждали ее в гостиной.
— Вы очень хорошо себя вели, — заговорила она. — Извините, что не взяла вас с собой, но нам приходится думать о других. И дело не только в том, что мы можем подхватить вирус, — я даже поцеловать вас не могу, потому что была рядом с папой и Билли. Мне очень жаль, ведь мама так вас любит и так вами гордится.
