Олег Зоин - Вчера
Под вечер погода начала ломаться. Потяжелевшие облака придавили город к земле, посыпался мелкий дождичек, можно сказать, даже не дождь, а так себе, мжичка, затем разыгрался холодный, уже вполне осенний ветерок, и сумерки сгустились раньше обычного, отчего Сербе пришлось довольно долго разыскивать особнячок на Садовой, старательно восстанавливая в памяти отрывочные приметы. Сторожевые собаки со всего квартала сплочённо провожали его вдоль улицы, отслеживая каждый его шаг и зверски гремя цепями. Поколебавшись у калитки, вполне похожей на ту, за которой исчезла вчера Ирина, он беспечно отвернул закрутку, помня, что боевого пса в Иринином дворе вчера вроде бы не было слышно. Пройдя по дорожке, вымощенной кирпичом и обсаженной бледными в потоках света из трёх низко поставленных окон астрами и отводя те из них, что били его по ногам, он, шагнув в темноту неосвещённого крылечка, увитого царапучим и мокрым от довольно промозглого ветра хмелем, постучал.
— Кто там? — спросил хрипловатый женский голос. Голос удовлетворился заверением, что за дверью свои, и звякнул крючком.
— Мне кажется, я не ошибся. Здесь живёт Ирина? Не могу ли я…
— Можете, отчего же… — ответила низенькая женщина с проседью на висках, — Иришка! Накинь халат, к тебе!..
— Сеня! Я — мигом! — Донеслось из соседней комнаты, дверь куда была приоткрыта. Серба внимательно посмотрел на женщину, догадываясь, что перед ним мать Ирины. Хозяйка улыбнулась Сербе доверчиво и тепло. Получилось у него ощущение, что знает он Надежду Павловну давным–давно. Надежда Павловна взяла озябшего Сеньку за руку, велела снять туфли и пиджак и накинула на плечи ему тяжёлую мужскую шерстяную кофту и подала войлочные шлёпанцы.
— Так быстрее согреешься, чудо!.. И чтоб больше не бегал без плаща, понял?..
— Понял! — Улыбнулся Серба, слегка, но приятно ошарашенный её материнской бесцеремонностью. Но эта откровенная забота, несомненно, согревала. Немного освоившись, Сенька определил, что в доме тепло и уютно.
Серба встал с диванчика, услышав, что бежит Ирина.
— Привет, Сень! Я, между прочим, чувствовала, что ты должен заявиться… Неужели, думаю, не запомнил, где я живу.
Она взяла его по–детсадовски за мизинец и повела в комнаты, придерживая рукой полу бордового фланелевого халатика.
— Падай вот сюда, в кресло, пока я займусь чаем. Ты какое варенье любишь?
— А ты?
— Я — малинку. Мама, он любит малинку! Слышишь?
— Да я, как он только вошёл, сразу поняла, что он неравнодушен к медвежьей ягоде, — ответила Надежда Павловна, а Ирина покраснела, как пятиклассница перед новым учителем географии.
— У нас мещанские привычки, ты не удивляйся. Вот покажем тебе альбомы для начала, да?! — Спросила Надежда Павловна у разомлевшего в тепле гостеприимного дома Сербы и сняла с этажерки тяжёлый фолиант. Семён развернул обтянутую тёмно–вишнёвым бархатом обложку и застыл от удивления — с первой же страницы на него строго смотрел Пётр Прохорович Петлюк в форме, с погонами майора. Хотя он и выглядел на фото лет на надцать моложе, не трудно было узнать его по пренебрежительно выставленной вперёд губе, холодному безразличному взгляду и длинному, расплющенному на кончике, любопытному носу.
— Мамин бывший беспутный муж! — Объяснила Ирина, расставляя на скатерти зелёные чашки и белые блюдца, вазочку с малиновым, печенье, ещё зачем–то сахарницу и какие–то посудинки.
— Да я ведь у него в цехе работаю… Невероятно даже!
— Мама! Сеня под командой твоего унтера. Вот так новость!
Чайник в руке Надежды Павловны звякнул о подставку, плеснув на скатерть. Мама подумала–подумала, как бы переменить пластинку, но, решив, что от возникшей темы уйти трудно, решила приоткрыть Сербе немного семейных секретов, собираясь изложить их благопристойно.
— Бросил он нас в сорок девятом, еле отстояла от Ирины эту карточку, единственное, что сейчас напоминает о нём. Не признаёт Петра за отца, и все тут! На ком он потом подженился, не знаю. Квартиру ему контора устроила мигом, а домик остался нам, он честно его переписал. Разошёлся мирно, даже по партийной линии выговора избежал…
Ирина тем временем разлила чай по чашкам, и Серба подтянул стул к столу.
— Да, не получился у нас отец, — вздохнула Ирина, — но, отчасти, и хорошо, что сбежал он. С ним невозможно было жить. Вечно попойки в доме. За мамой с пистолетом гонялся. Я так боялась. А унять его даже товарищи остерегались.
Серба посмотрел на неё другими глазами:
— Но ты же Комлева?
— Так что же? Комлева — мамина девичья фамилия. Да и когда они расписались с мамой в сорок пятом, мне уже два годика было. А удочерить меня он так и не собрался… да и отчество у меня — Ивановна…
— А-а!.. — только и смог промычать Семён.
— Ну, детки, стоит ли винить стариков, у них своя логика. Расскажи лучше, Сеня, как же он цехом руководит, с рабочими общается?..
— Я недавно там, — пожалел её Серба, — трудно судить о человеке фактически с первого взгляда, но что деловой мужчина — бесспорно. Железный дядя.
— Пожалуй, железа в нём избыток, — с нескрываемым отвращением проговорила Ирина, — всё, не хочу больше о железных, давайте лучше просто так, полегче… Чем ты занимался сегодня?
— По рыбу ездили. У Евстафьева моторка, так мы впятером головастиков пугали!
— Впятером?
— Ну да. Ещё Глюев с Клавой и Евстафьева Тамара… Представьте, вчера мне один человек признался, что он в прошлом убийца, а душа у него, никогда бы не подумал, поярче, чем у иных праведников. Не пойму только, неужели не мог не убить? Существовало ли для него другое решение?
— Не надо, Сеня, мне страшно. Просто тошно, когда я вот так же унтеровы труды представляю, у меня всегда мороз по коже пробегает.
— Не волнуйся, Ирина, зачем ты его так, отца, пусть и не родного, но ведь он собирался тебя удочерить и шесть лет кормил и воспитывал. Мы бы не выжили в сорок седьмом, если б не его пайки… А то жуткое время, слава богу, миновало, ошибки партией исправлены, люди реабилитированы… Всё, я бы сказала, счастливо кончилось…
— Но твой сбежавший муж, мама, и все те, кто перегибал палку, согласись, как они могут ходить и улыбаться, не мучаясь, не стыдясь смотреть народу в глаза? Нам, молодым, как они смеют продолжать сказки рассказывать?..
— Я убеждена, — ответила грустно Надежда Павловна, — что им тоже бывает горько, как и тому человеку, который поделился с тобой душевной болью…
— Подумаешь, горько. Только и всего, — не успокаивалась Ирина, — а тот мужик, по крайней мере, тундру осваивал, комаров кровью кормил…
— Ну, хватит, Ириша, за столом такие вещи не говорят. К тебе же молодой человек в гости пришёл, зачем ему скучная политика. Я считаю, что все, кто заслуживал, наказаны. Давайте прекратим неуместную дискуссию, ведь мы не в суде заседаем, а чай пьём, — резко стрельнула глазами Надежда Павловна. Иринка, покоряясь, не выдержала, чтобы не оставить за собой последнее слово:
— Вот, Сеня, как нас воспитывают!..
Гремя чашками, Ирина проплыла на кухню, а Надежда Павловна всё разубеждала Сербу:
— Не обращай на её заскоки внимания, у ребёнка ещё детское понимание жизни!
Серба промолчал. Вошла Ирина, не разыскивая станцию, щёлкнула клавишей радиоприёмника, и, когда недра его как следует прогрелись, в комнату полились чистые струи скрипок, а потом грянул оркестр и заглушил Ирину, так что Семён не понял ни слова из того, что она пыталась объяснить. Она вырубила громкость и, усаживаясь в креслице рядом со стулом, где сидел Серба, заговорила, подняв к нему глаза:
— Прокофьев! Я его больше всего праздную, особенно «Классическую», хотя её и считают подражательной. Ты послушай внимательно и полюбишь на всю жизнь.
Мощный рывок оркестра — и снова волны скрипичного плача пролились откуда–то издалека, наполняя Сербу необъяснимым умиротворением и успокоением.
— Ну, что ты скажешь, — нетерпеливо допрашивала Ирина, — мне так важно, что ты думаешь, как воспринимаешь… Ты — рабочий, ты можешь сравнить это с ритмами физических напряжений. Или их не существует для тебя? Нет?..
Она выспрашивала у него то, что и его сейчас занимало, забираясь в самые тайники, закоулки настроения, хотела узнать его всего.
Серба наивно воспринимал симфонику. Бетховен устрашал его мирами неизвестных существ, хорами неотвратимых сил, смятением личности перед торжеством стихии. Иное дело — Прокофьев. Тоже — глыба, тоже — на тысячу лет. Истинно наше, человечное, ласковое и неудержимое, неодолимое как прилив, как ветер, властно разгоняющий облака, как необъятная ширь неисходимых равнин и могучих рек. Сенька трепетал от подвластности музыке, когда всё сладкозвучие, исторгаемое оркестром, аккорд за аккордом, умирало, мучаясь, и возрождалось, торжествуя.
