Евгений Попов - Прекрасность жизни. Роман-газета.
«ИДЕОЛОГИЧЕСКАЯ РАБОТА ВСЕГДА БЫЛА И ОСТАНЕТСЯ ОДНОЙ ИЗ ПЕРВОСТЕПЕННЫХ ЗАДАЧ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ»,— ГОВОРИТ ЛЕОНИД ИЛЬИЧ.
Не утихает читательский интерес к ставшей всемирно известной трилогии Л. И. Брежнева «Малая земля», «Возрождение», «Целина»; книги оживают на экранах кино и телевидения, звучат со сцен театров, переводятся на многие десятки языков, облетая весь земной шар. Книги как бы растут во времени, неизмеримо вырастают в своем значении; они стали подлинной частью «нашей с тобой биографии». Как явление литературное, они обрели цельность и завершенность. Но вот накануне Октябрьских праздников приходит к тебе одиннадцатый номер «Нового мира», и ты видишь знакомую дорогую фамилию и с волнением читаешь заглавие: «Л. И. Брежнев. Воспоминания. Жизнь по заводскому гудку» — и первые строки:
«Мне посчастливилось родиться, вырасти, получить трудовую закалку в рабочей семье, в большом рабочем поселке. Одно из самых ранних, самых сильных впечатлений детства — заводской гудок. Помню: заря только занимается, а отец уже в спецовке, мать провожает его у порога. Ревет басовитый гудок...»
Павло Загребельный. Начало славного пути. О воспоминаниях
Л. И. Брежнева
Кому доверить особую миссию — поминутного, посекундного выхаживания больного человека? Кто возьмет на себя нелегкий труд выхаживаиия больного человека? Кто возьмет на себя нелегкий труд сиделки? Опыт показывает, что у нас есть неиспользованные резервы.
Н. Радько. Ночная сиделка
Дрянная, дрянная, дрянная, испорченная...
Золотозубая подруга из гнусного кафе, что расположено на 74-м километре Дмитровского шоссе, шлю ей пламенный привет, потому что во дни сомнений и тягостных раздумий о художественном творчестве я вдруг как вспомню эту пропадлу, так мне сразу становится так легко на душе, будто я первый раз прочитал Тургенева.
— Позвольте мне выкурить сигаретку? — сказал я ей, съев яичницу, жаренную на растительном сале, суп, пахнувший блевотиной, горячую зеленую котлетку, салат из кривых помидор, запивши все это портвейном «Кавказ».
Разинувши свой золотой рот, окаймленный густой кровяной помадой грязных губ, она никак не могла взять в толк, что мне еще нужно, когда я уже кушаю и пью. Уж не прошу ли я сигаретку у нее? Уж не намякиваю ли на что-нибудь, не делаю ли тонкие намеки при толстых обстоятельствах?
И не диво. Сизый дым стлался по гнусному кафе. Буфетчица не уставала наливать пиво, раскупоривать «Кавказ», «Вермут крепкий», «Рошу де десерт». Зал гудел. Только что за углом дрались две банды, местные и приезжие. В знак перемирия и временной остановки боев выпивали, подкреплялись, чем Бог послал.
Молодой человек в залитом кровью кожаном пальто сидел за столом, окруженный людьми, и показывал окровавленный затылок, утверждая, что его, видать, раз или два ударили кастетом.
— Так от кулака не может быть,— говорил он.— Хочешь мы сейчас с тобою выйдем, и я тебя ударю раз или два. У тебя будут синяки, кровоподтеки, но у тебя не будет разбит затылок. Кастетом били меня, кастетом.
Присутствующие с сочувствием соглашались, сетовали на упадок нравов. Кто-то потянулся еще сходить за пивом.
— Курить? Курите, если хочете, хотя вообще-то у нас курить запрещается,— наконец-то дошло до золотозубой — официантки иль, вернее, сборщицы посуды, мы там сами себя обслуживали,— и она прыснула, закрылась ладошкой, вильнула попой.
Я на секунду отвлекся, залюбовавшись ею, а когда «вернулся на землю», то обнаружил, что напротив «кожаного» сидит тоже пьяный таких же его 25—30 лет молодой человек и на него тянет. То сделает ему из двух пальцев «козу», то так это вдруг оскалится, пришепетывая...
Но «кожаный» оказался хватом! Он во мгновение ока сорвал с обидчика шапку и, раскрутив ее, забросил под потолок. Шапка шмякнулась хулигану на голову, закрыла его глаза, отчего он не увидел, как получил через стол прямой удар в челюсть, вылетел из-за стола вместе со стулом, пролетел, бухнулся.
Что тут началось! Какой там «вестерн»! Дерьмо, этот ваш вестерн! Слыхали ль вы, как летают столы кабацкие? Кабацкий стол летит горизонтально, кверху ножками. Буфетчица присела, стол, срезая воздух, вонзается в большое зеркало над стойкой, и все вместе — «хрусть и пополам» (М. Булгаков).
Мягкой кошачьей лапой орудовали некоторые. Другие бились истово, наматывая на руку ремень с солдатской бляхой, за глотку держася. — Ка-сте-тов не вы-ни-мать! — пронесся по залу уговор.
Ему — в морду, и он отлетает, распластываясь на столе, но в ту же долю секунды ухитряется, оттолкнувшись от стола вместе со столом, взвинтить его в воздух и плашмя бить столом нападающего. «Кожаный», например. Его вроде бы уже начисто вырубили, но он, падая, ухитрился заехать противнику ногой в пах. Меня не трогают. Я — ничей и старый. Под моим носом пролетает звонкий стакан, глухо ударяется о стену, разваливается. «Кожаного» прижали трое. Двое держат за вихры, третий лупцует ногой. Бьет в голову, как в футбольный мяч, с таким же точно звуком. Потом на месте головы останутся на метлахской плитке мелкие красные пятнышки. Но чудо! — поверженный юноша нечеловеческим усилием изгибается, как кот, вскакивает и вот уже сам разит своих недавних мучителей, и нету им от него никакой пощады!
Смешно — всех разогнала буфетчица, пожилой работник общепита 60 лет. Она схватила чугунную гирю и, с криком упираясь в драчунов, выкинула их всех по одному.
Ждали милицию. Буфетчица заперла дверь на длинный крюк и сухо сказала, что кафе закрыто, потому что она сейчас «будет снимать остатки». Я сердечно распрощался с нею и вышел на темную улицу, чтобы позвонить за 15 копеек по телефону-автомату в Москву, узнать, не напечатали ль у меня где-нибудь какой-нибудь рассказ, но телефонная трубка была оторвана.
Неподалеку стояла группа недавних бойцов. Я попросил у одного из них прикурить. Он вежливо поднес мне светящуюся в ночной мгле красную точку. Это был «кожаный».
— Ты хороший человек,— сказал я ему, потому что выпил «Кавказ».— Я все видел. Это была не фашистская, а честная драка. Не до убоя.
— Верно,— согласился «кожаный».— Они еще раз появятся, я им пасть порву. А на следующей неделе мы к ним пойдем на танцы. Чуть что — изнахрачим начисто. Сам-то где, отец, живешь?
— Здешний я, на фрезерном...
— Ну, значит, ничего не бойся. Ходи здесь, кушай, выпивай. А если что, найдешь меня, и мы их всех уделаем.
— Да мне чего бояться...— усмехнулся я и тронул его за рукав.— Ты лучше гляди-ка...
В желтоватом, слабо освещенном окне гнусного кафе, во вспомогательном его помещении виднелась золотозубая, возвышавшаяся над горой грязной посуды. Она кривлялась, строила разнообразные хари, а потом стащила с себя на секунду блузку и показала нам огромную, с голову ребенка, титьку. После чего отвернулась, захлопотала, принялась мыть тарелки.
— Вот же сука, вот же пропадла! — хохотали мы с молодым человеком.
Ну, сука, ну, пропадла, но иной раз вспомнишь ее во дни сомнений и тягостных раздумий о художественном творчестве, и сразу становится так легко на душе, как будто действительно прочитал Тургенева.
Золотозубая подруга из гнусного кафе. Дрянная ты, дрянная, дрянная, дрянная, испорченная! Шлю тебе пламенный привет. Спасибо!..
ГЛАВА 1982
Свинячья музыка
Казалось, что поезд, застывший у одной из платформ Ярославского вокзала города Москвы, с минуту на минуту готов был тронуться в дальний путь. Студенты, дожидаясь отправки, весело переговаривались, играли в лапту, городки, «жучка», «чику», пели озорные песни, и не одно молодое сердце сжалось от предчувствия, нового, неизведанного, высокого, что ждет их, дерзнувших нарушить законы природы путем вмешательства в естество рек, гор и долин, решивших возвести фундамент стройки, которая еще сильнее должна была утвердить прекрасность жизни враз и навсегда. Командир студенческого десанта Михаил Зуев, подтянув ремень своей видавшей виды стройотрядовской форменки, уже готовился дать окончательную команду, как вдруг по рядам студентов прошла некая оживленная волна, и перед ними предстал суровый старик во фризовой шинели, чье лицо, дыша простотой и естественностью, потребовало немедленно принять участие в сложной судьбе человека.
— Не считаю нужным скрывать то, что скрыть невозможно,— откашлявшись, начал старик.— Сам я терпеть не могу свинячью музыку, но вынужден был это делать, потому что свиньи росли полосками не по дням, а по часам. Полоска мясца, полоска сальца, и считалось — будет много бекона, сытые будем все, в результате чего скажем Гайдну: «Спасибо, Гайдн!»
Однако тут требуется разумное объяснение. Я не специалист, хоть и закончил два института плюс университет, но, по-моему, это называлось «камерный оркестр» — которые выступают по разнарядке Управления культуры, играли и у нас.
