Сергей Бабаян - Электрон неисчерпаем
Войдя в гостиную, он не останавливаясь дошел до дивана и повалился на разобранную постель. Спать еще не хотелось – хотя спал он, как ни странно, неплохо: закрыв глаза, он представлял себя в глубокой и необъяснимо теплой пещере – никому не известной, недоступной ни людям, ни звукам, ни свету, – и медленно, но безостановочно погружался в единственно спасительное для него в этом мире – уютное, бархатно-черное, с неяркими – мягкими – искорками забытье… лишь посреди ночи иногда просыпался, почему-то мокрый насквозь от пота, – и тогда с трудом стягивал с себя набрякшую, тяжелую майку и не глядя бросал ее на ковер…
Он лежал и неподвижно смотрел в потолок – на разделяющую потолочные балки зачерненную тенью риску; ему было очень плохо здесь одному, но ему и не хотелось… мучительно было даже подумать об этом – куда-то идти. Он оказался в каком-то чудовищном тупике, где каждая увиденная им картина, каждое движение, каждая мысль только усугубляли уходящую в мучительную бесконечность тоску. У него больше не было сил; у него давно уже не было сил на борьбу, но сейчас их не осталось даже на то, чтобы жить побежденным. Пусть все напрасно, безумно, обречено, пусть бессмысленна жизнь, но как дожить эту жизнь ему – обреченному жить? Что делать?… „Может быть, начать пить?…“ – безразлично подумал он – безразлично потому, что почти не пил и лишь умозрительно представлял себе хмельное забвение. В институте многие пьют, Калмыков каждый месяц дня на три запивает; может быть, они все прошли тем же путем, что и он? Он вспомнил, что завтра утром ему на работу… а у Савченки расчет не сошелся с экспериментом… надо садиться и думать… Нет, так больше нельзя. И зачем?…
Он медленно поднялся с дивана и вышел в переднюю.
У подзеркальника стоял табурет; он передвинул его, залез, открыл антресоль, сунул руку между полотнищами сложенной раскладушки… вытащил перевязанную крест-накрест небольшую обувную коробку, спустился, вернулся в гостиную… В гостиной он поставил коробку на стол, сел в кресло, посидел, упершись локтями в колени, с минуту, – сорвал не развязывая веревку и бросил ее на ковер; вытащил из коробки сверток белого полотна, начал его разворачивать…
Развернул.
Развернул револьвер – старый, с облезающей чернью наган – и круглый бугорчатый узелок из бело-голубого клетчатого носового платка. Он развязал узелок: патроны с переливчатым щелканьем – как будто пролился лоснистый прерывистый ручеек – посыпались на покрытую тряпкой столешницу. Наган принадлежал его деду; дед привез его с гражданской войны. Иван Ильич узнал о нем от отца, лет десять назад. Ни деда, ни отца в живых уже не было. Наган остался.
Иван Ильич сидел неподвижно, согнувшись, застыв в одной позе – казалось, мучительно было пошевелиться, – и не мигая смотрел на него. Тишина звенела в ушах. Вокруг была пустота – ни руки, ни поручня, ни брошенной с борта веревки. Жизнь оказалась бессмысленной. Бессмысленной оказалась жизнь всех людей на Земле. А его жизнь была еще и преступной. Пятнадцать лет он потратил на то, чтобы приблизить конец света. Он работал как одержимый – ради денег, степени, звания, в угоду своему честолюбию… „но ведь я был предан науке, – очень слабо, почти неслышно шевельнулось в его душе, – ведь я честно…“ – и умерло – даже не захлебнулось, а бессильно, бесследно растаяло… Ты ничтожен, вдруг обреченно окрепшим внутренним голосом сказал он себе. Ты даже бездарен.1… бездарен, но лез, тянулся изо всех своих жалких сил. Ты ничтожество и подлец. И все узнали и почувствовали, что ты ничтожество и подлец, и от тебя отвернулись. Она от тебя ушла. Знакомые при встрече с тобой смотрят в сторону. Даже друзья от тебя ушли, никто тебе не звонит. Ты никому не нужен. В своей жизни ты никому не сделал добра. Ты пятнадцать лет жил для себя и для Бомбы и никому не делал добра. Ты матери звонил раз в полгода. В последний раз ты был у нее три года назад. Тебе было трудно доехать до Омска. Ты бросил отца умирать в больнице, потому что улетел на симпозиум. К отцу ходила Лена, и отец умер, не увидев тебя. У тебя даже не было детей. Мудрость природы – у таких, как ты, не должно быть детей. Впрочем, все дети скоро умрут. Из-за таких, как ты. Из-за тебя. Зачем ты прожил свою жизнь? Зачем ты сейчас живешь? Ты нуль, ты шлак, но ты еще живешь, отравляешь землю. Мальчишки под твоим руководством рвутся, как бабочки на огонь, в глубь вещества. Впрочем, уже поздно что-нибудь изменить. Не они, так другие. Тебе же осталось гнить заживо… мозг твой будет гнить заживо, ты уже не человек, а ты никогда и не был человеком… ты вспомни, вспомни, ты перебери всех своих друзей и знакомых: всегда ты был злее всех, трусливее всех, эгоистичнее всех – хуже всех… Сотников – плагиатор и негодяй, – но у него есть семья, дети, он ворует и доносит для семьи, для детей, он делает хоть кому-то добро… и не хоть, у него старики родители, и жена, и трое детей, и он делает им добро, он спешит им делать добро… Один ты всю жизнь старался лишь для себя, делал Бомбу, чтобы всех их убить, потому что это кормило и возвышало тебя. И сейчас ты один. Все ушли от тебя. Все ушли и оставили тебя одного. Боже, какая тоска. Какая тоска. Какая тоска…
Он уронил руку на револьвер и с трудом приподнял его. Револьвер был холодный. Надо выстрелить и убить себя. И вся эта мука кончится. Я никому не нужен, и я уже заплатил. Я заплатил. Мне было очень плохо. Я хочу спать. Как он стреляет? Я уже позабыл. Сейчас вспомню… Вспомнил. Просто нажимаю на спуск, и он стреляет. Мир умрет, а я засну чуть раньше его. Это подло, но я подлец. Что еще ждать от никому не нужного подлеца. Будьте вы все прокляты… Господи, он еще и не заряжен. Нету сил заряжать. Ни на что нету сил. Посижу еще немного и заряжу…
Он уронил руку с револьвером и уперся дулом в ковер.
И зачем было так долго тянуть. Выстрелить, и все. И буду лежать и ни о чем не думать. Спать. И главное, не проснусь. Просыпаться главная мука… А кто меня похоронит?., ведь никто не звонит… Какая мне разница, не будет меня. Никто не похоронит, не нужен я никому. Никому. Никому. А скоро и не останется никого…
…В передней вскрикнул звонок.
Он вздрогнул так, что двинулось кресло. Звонок! Что такое… Звонок!… Телефон?… Телефон молчит. Это дверь. Надо идти открывать. Кто это может быть? Соседи?… Зачем?…
Звонок прозвенел еще раз, и он мучительно сжался. Покоя дайте, покоя!… Взять и выстрелить прямо сейчас?… но надо заряжать, и вообще это глупо… войдут и увидят меня… ну иду же, иду…
Он горбясь поднялся, сделал два шага к двери… вернулся со страдальческой гримасой к столу, положил револьвер и прикрыл его тряпкой. Потом, надрываясь, побрел в прихожую…
В прихожей было темно. Он нащупал ручку замка, повернул, потянул на себя…
Дверь открылась.
…Лена была на пороге.
Весь мир вспыхнул ослепительным светом!!!
– Ваня… – прошептала она.
– Лена, – прошептал он и заплакал.
Она бросилась к нему и обхватила его за шею; он задохнулся от ее запаха, руки его дрожали, узнавая ее спину и плечи, солнечно-желтый плафон в подъезде сыпал радужными брызгами майского слепого дождя…
– Ах ты мой бедный, – шептала она, торопливо гладя его и целуя его лицо, а у него плыла голова от звука ее чудного голоса. – Ты мой хороший… ты мой хороший… ты мой хороший…
Он услышал, как щелкнула дверь. Стало темно. Дверь закрылась, и они остались вдвоем. Вдвоем. Вдвоем с Леной. Вдвоем…
…Через несколько дней, рано утром, позвонил Гарик-искусствовед.
– Здорово, старая перечница! – закричал он, в клочья разрывая мембрану. – Живой?
– Да уж если бы помер, похоронили бы без тебя, – ворчливо ответил Иван Ильич, вылезая из-под одеяла и упираясь локтем в подушку. – Ты чего не звонил?
– Так меня же не было месяц! Ты что, родной? Я же тебе говорил, что еду во Францию.
– Да?… Ты меня извини, я забыл.
– Ну, конечно – большой ученый… Слушай, давай-ка приезжай сегодня ко мне. Надеюсь, ты с Ленкой помирился?
Лена вышла из кухни и остановилась в дверях – золотистая, розовая, теплая, с тенистой ложбинкой в вырезе голубого, как небо, халата…
– Да, – вдруг ослабев, прошептал улыбаясь Иван Ильич, – конечно…
– Давайте, жду! Часов в пять. Покупать ничего не надо, у меня все есть… Да, ты разобрался со своим человечеством?
Лена, поймав его взгляд, покрутила у рта воображаемой ложкой.
– К черту человечество!!! – рявкнул Иван Ильич, одним прыжком садясь на кровати и спуская босые ноги на пол. – К черту человечество, без нас разберутся!… Будем в пять! Электрон – неисчерпаем!
1996
Примечания
1
кроме того, я думаю, что Карфаген должен быть разрушен (лат.).
2
Времена меняются (лат.).
