Владимир Некляев - Лабух
У нас театр–студия. Если попытаться объяснить толково, что это такое, так и не объяснишь. Потому что все бестолково, но как–то вертится.
По жизни, прежде всего по жизни, а потом уж по профессии, я музыкант. Ништяк, как говорят лабухи, играю на гитаре, на трубе, на скрипке, да, пожалуй, на всем, из чего можно выдуть, выжать, выстучать хоть какой–то звук. Но играю не так, чтоб одному на сцене стоять.
Мне надо, чтобы рядом были. Чтобы просчитать, пальцами прищелкивая: раз, два, три, четыре — и пошло–поехало: «Смотри, как тихо и как чисто…»
Я Блонька, лабух. С лабухов Ростик собирается бабки сшибать за показ самой длинной волосины.
Лабух среди музыкантов — словцо вроде обидное. Уничижительное. Не музыкант — лабух. Не играет — лабает. За деньги там, еще за что… Не во имя самой музыки, короче. О каком–нибудь желторотике, который и лабать–то еще не умеет, скажешь лабух — обижается. А я нет. Как и никто из тех, кто простоял на сцене лет по двадцать. Для нас это — жизнь, что ж нам на жизнь разобиживаться?..
За мной рестораны, которые в мое время ресторанами никто и не называл, а только кабаками, пьяные свадьбы и юбилеи, около десятка попсовых ансамблей и рок–групп. Поэтому для меня в нашем словце — еще и наша цеховость. Принадлежность всех нас к музыке — и нас одних к другим. Код, знак, по которому мы распознаемся, ибо нигде и ни в чем, кроме музыки, лабуха не сыщешь.
Музыкант, который хоть немного не пожил жизнью лабуха, не музыкант, а так… что–то такое… творец… композитор.
Лабухи просекают, о чем я.
Я из времени «Beatles» и «Песняров». Пусть малость запоздавший, пусть безотцовский, пусть даже байстрюк — но байстрюк того времени. Чтоб вы знали: битлы и песняры были в мое время на равных. А если кто–то из вас козлиную морду скорчил: какие еще «Песняры»! — так пошли вы!..
Видел я козлов… Едва не прыгали от радости, когда «Песняры» распадались. А спроси: «Ты чего прыгаешь? Тебе самому от этого хоть кочерыжка капустная перепадет?..»
Нет! — их комбикормом не корми, если что–то настоящее кончается и уходит. Им кажется, будто на опустевшем месте сами они настоящими выглядеть начинают, рожки показывают — шибздики, чмо болотное.
Время от времени я встречаюсь с песняровской легендой, с Мулей, и мы спрашиваем друг у друга, кто как жив, ну и про прочие мелочи. О большем спрашивать как–то не о чем, он и старше меня, и… Лабать меня в «Песняры» Муля когда–то не взял — и правильно сделал. Я лабух, а он Муля — какие тут и к кому могут быть претензии?..
Вот это несколько разное: лабух — и Муля. Просекаете?.. Здесь, как сам Муля говорит, нюансы… А о том, что уже не несколько, а совсем разное, Муля говорит: лабухня. Не лабухи, а лабухня — разницу улавливаете?..
С Мулей я не равнялся и не равняюсь. Схожи мы разве только в том, что параллельно разводились… Как я с Лидией Павловной параллельно разменивался… Ну, с Мулей не так параллельно, он раньше начал. Но даже это получалось у нас по–разному: у него — глобально. Он уходил из очередной семейной жизни, как Толстой из Ясной Поляны. Куда и к чему пришел — его дела: в каждой избушке свои погремушки. И все же я мудрее Мули себя чувствую, в третий раз не женившись.
Когда–нибудь Муле памятник стоять будет, а пока у Мули хрен на блюде. Ростик для него проект придумал, на всю жизнь и на памятник хватило бы — Муля отказался. Проект был на Россию, поэтому перед мафией московской прогнуться надо было: чуть–чуть, ни для кого незаметно — да куда там, никак… У Мули в Москве и свои люди были, еще бы их не было, с ними Ростик все и замутил, но в Мулю — как лом вогнали и вынуть забыли. Он не говорил: имя, честь, но все оно как бы само сказалось, когда Муля процедил в сторону: «Лабухня».
Ростик разобиделся: «Неперестроенный лабух — клиника».
А Горбачев к тому времени давно перестройку придумал и погорел из–за нее. Народ советский, прежде всего русский, перестраиваться не двинул. Огляделся вокруг: все, блядь, то же, а водка, блядь, дороже. Горбачев удивлялся: как оно, блядь, так вышло?.. С ускорением, социализмом с человеческим, как у членов Политбюро, лицом — и всем остальным. Генсек и не подозревал, что придумал перестройку для лабухов — ни для кого больше. Одни лабухи и перестроились. Так что Муля и в этом — не совсем лабух, и Ростик зря на него, как на лабуха нормального, рассчитывал…
До перестройки, чтобы хоть что–то заработать при ставке меньше червонца за концерт — на две бутылки водки с плавленым сырком и ливеркой — надо было прокручивать по два, по три и четыре концерта в день, что называлось «чёсом». «Чес» строжайше запрещался, считался халтурой, покупая билеты на которую советские граждане здорово недобирали в качестве музыкального искусства. Граждане, возможно, и недобирали, а вот лабухи здорово перебирали, когда «чесали» в сибирях и на дальних востоках, случалось, и по пять ежедневных концертов, первый начиная в одиннадцать утра и последний — в полночь. И все это живьем, изнемогающим горлом, изнесиленными легкими и немеющими пальцами! Лабухи все до одного передохли бы, если б с перестройкой не перестроились. Укрепляя справедливость и равенство, стараясь, чтобы качество музыкального искусства для всех советских граждан было одинаковым, они стали «чесать» под «фанеру». То бишь под фонограмму. Закрутился на пульте звукорежиссера магнитофон, заиграло и запело не знающее устали железо, а вокалисты только рты разевали, и лабухи только вид делали, будто лабают. Об этом знали и те, кто на бумаге в суровых приказах «чес», а тем более «фанерный», будто бы запрещал, а на деле разрешал и даже поощрял, имея с «чеса» свое, и знали те, кто платил за это — покупал и покупал билеты. Последние по давней советской привычке совершенно не обращали внимания на такую мелочь, как качество того, что им за их же деньги вдувают. Советские граждане, как бывшие, так и нынешние, хоть сейчас они, вроде, и не совсем советские — это лучшие в мире покупатели любой хренотени.
Как весело просвистывали они свои денежки, когда фонограмма вдруг обрывалась, а вокалисты все еще разевались, хватая воздух немыми рыбами. С каким счастьем, с какой радостью они надуривались!.. И по сей день надуриваются, потому что многое изменилось с той поры, но завоеванное лабухами право на «фанеру» никто отменить не смог и вряд ли сможет. Его, как революционное завоевание, как раз и узаконила перестройка, и тем самым вывела лабухов из тесных и даже при «чесе» малокассовых залов на простор стадионов!.. Вот тут уж, на стадионах, в конце 80‑х и в начале 90‑х славно–революционного ХХ века, кто не спал, тот и взял.
Любая революция — прежде всего перераспределение. «Кто был никем, тот станет всем!» Раньше, до перестройки, до фанерной революции и стадионов, «всем» были, жирели котами на сметане композиторы–песенники и песенники–поэты, которым за каждую задрипанную нотку и за каждое затасканное словцо, где бы они ни прозвучали, в филармонии или в кабаке, насчитывалась авторская копеечка. И прикиньте: сколько набегало копеечек со всех кабаков? — хрен с ними с филармониями… А лабуху, хоть он издохни на пятом концерте — ставка на две бутылки с сырком и ливеркой: кирнуть и поберлять. Ну так наступил праздник справедливости! Хоть, разумеется, никакой справедливости как не было, так нет и не будет. Всегда кто–то имел и имеет больше за счет других, все у всех быть не может. Если бы вдруг так случилась — вот была бы катастрофа! Апокалипсис, шандец всем революциям и перестройкам. Поэтому по боку справедливость — просто пришла пора пожирнеть обношенным, обтрепанным, вечно худым и вечно голодным лабухам. Понятно, не всем, а тем, кто был не совсем уж конченным лабухом, а что–то соображал, кумекал. Пробил час — дерзай! Никаких госконцертных или филармонических начальников, которые что–то там разрешали бы или запрещали! Никаких утвержденных программ и рапортичек с именами авторов, никаких авторских копеечек! Никаких композиторов и поэтов! Не хотите — не пишите! Без вас, до вас давно уже все написано, только не все деньги получены!.. А если надо чего поднаписать, сами поднапишем, семь нот знаем. К тому же знаем, что сейчас надо, а надо сейчас — лишь бы что! Мы привозим на ваш стадион концерт из лишь бы чего, что сейчас надо, вы приносите кейс с бабками — и меняемся из рук в руки. Нигде и никаких печатей, подписей, никаких налогов. Что вы для себя из этого выкрутили, то ваше. Окончилась «фанера», угас последний звук, стих последний свист — и разбегаемся…
Ну, не все так просто, за просто так кейс с деньгами не заполучишь… Хотя бы одну песенку из лишь бы чего нужно раскрутить на радио, на телевидении, чтобы ее хотели услышать на стадионе — это раз. Раскрутить ее вместе с тем лишь бы кем, или теми лишьбыкеми, кто эту песенку поет, чтобы его, или их хотели видеть на стадионе — это два. Из лишь бы чего и лишь бы кого, из говнеца этого слепить конфетку в блестящем фантике, чтоб с ума сходили — так хотели ее попробовать фаны, это три. А конфетка ведь как–то должна называться, так «Лишьбыктоты» для говнеца этого в фантике — чем не название? Что–то не наше, хоть и наше — идиотское… И вот уже лишьбыктоты, которые не то, что петь, разговаривать человеческим голосом не умеют, прыгают посреди стадиона, разеваясь невпопад с фанерой, только что до того стадиону, фанам, визжащим от счастья при виде кумиров, на головах стоящим и скандирующим: «Лишь–бы–кто-ты! Лишь–бы–кто-ты!..» Тут уж и тысяч пять маечек с лейбой лишьбыктотов вдуть им не грех, а пять тысяч маечек по три–четыре доллара…
