Владимир Некляев - Лабух
Можно было бы и обрезание сделать, но…
Связали не закрывавшиеся двери кузовка.
— Куда ты его? — спросил водитель, значительно меньше фикуса мужичок в кепке–аэродроме, в советские времена облюбованной кавказцами. Выглядел он в ней потешно, этаким грибком–черноголовиком.
— А куда–нибудь… Лишь бы с рук сбыть.
— Я так и подумал, у меня нюх на фикусы. Можно ко мне. Я на окраине в своем доме живу, у меня этих фикусов — одним больше, одним меньше…
Предложение выглядело толковым, но фикус был не мой.
— Фикус не мой.
— Так заберешь, когда понадобится. Даже больший возьмешь или два, у меня этих фикусов… Я тебе адрес оставлю.
Вот что значит дать больше, чем от тебя ждут.
— Ты домой едешь?
— Домой… Но вазон забрать не потому предлагаю, чтобы лишний бензин не палить. Просто и тебе удобней, и фикусу лучше.
Хоть тут подвезло, куда с этим лесом?..
Я согласился, что так и лучше, и удобней.
— Только фикус ты во дворе пару дней подержи…
Мужичок заржал.
— А то я зассанный фикус сразу в дом потяну! Они у меня летом все во дворе — тропический лес!..
Когда выезжали на улицу, откуда–то почти под колеса кинулся, лая, Дартаньян, но я не стал останавливаться: на работу, так на работу.
III
— Ты почему без Ли — Ли? — дверь открывая, спрашивает мой коммерческий директор, нашего театра–студии финансовый заправила, и заглядывает мне за спину, будто Ли — Ли, которая на голову выше меня, может за мной спрятаться.
— На фиг она тебе приснилась? — прохожу я к своему столу, а директор, скучно на меня глянув, возвращается на место и бормочет что–то неразборчивое…
Приснилась, потому что все хотят просто видеть ее. От нее флюиды, энергия, секс, жизнь… Кроме того, Ли — Ли — наш талисман. За те полгода, как она появилась, дела наши пусть не так круто, как прежде, но все же пошли в гору.
Я подвигаю ближе к себе телефон и включаю автосекретаря.
— Жена твоя раз пять звонила, — говорит, будто нехотя, Ростислав Яковлевич, Ростик, мой коммерческий директор, наш финансовый заправила. Мы одногодки и, разумеется, друзья, и еще он толстенький, пухленький еврей с лысиной и животиком. И он не сказал: бывшая жена. Для него, как и для меня, бывших жен не бывает.
— Которая?
— Вторая. Просила, как только появишься, перезвонить.
— Сама перезвонит.
— Само собой… Но, может быть, что–нибудь такое… Все же пять раз.
Я набираю Марту. Она полунемка, полулатышка, я привез ее когда–то из Риги — и у меня с ней сын.
— Хэй, Марта! Что у тебя?
— Хэй… Ты мог бы посмотреть одного мальчика?
Не виделись с год — и ни «как живешь?», ни «что слышно?..» Марта лишнего не спросит, зря я с ней развелся.
— Не мог бы. Ты ведь знаешь, я мальчиков не люблю.
— Но он поет, Роман, я слушала. И он необычный.
— Что значит необычный?
— То и значит. Увидишь, посмотри.
— Ладно, пусть приходит. А как там наш пацан?
— Где там?..
— Извини…
— Ничего… Нормально. В компьютерах сидит. Хэй–хэй.
— Хэй–хэй.
Поговорили. За одно только слово и зацепилась. Она никогда ко мне не приставала: «Ну, не молчи, скажи что–нибудь!..» А уж тем более: расскажи, как тебя невинности лишили.
Зря развелся. Жаль.
У автосекретаря ничего. Странно.
Ростик барабанит пальцами по столу, что–то ему не терпится, и он выжидательно спрашивает:
— У тебя пока все?
— Не все.
— А что еще?
— Баня. И как можно быстрей.
Он, наконец, смотрит на меня так, что видит не только то, что со мной нет Ли — Ли, но и замечает меня самого.
— Среди бела дня?.. Что с тобой, Ромчик?
Ромчиком он называет меня изредка, поскольку смешно — Ромчик да Ростик, Чук и Гек, которым за сорок. И все же называет, если вдруг жалеет, чего почти никогда не случается. Ростислав Яковлевич полагает, что жалеть можно только евреев, потому что они евреи и такая у них судьба.
— Ничего со мной. Попариться хочу.
Ростик поднимается, подходит, двумя пальцами берет что–то у меня из–за уха — и с этим чем–то, держа пальцы на уровне глаз и не сводя их с рыжей, которая все тянется между нами, паутины, отступает, отступает, отступает… Он ошеломлен, у него шок.
— Такого не бывает… Где ты взял, заведи… Мне бы этого на такие пейсы хватило — куда там раввину…
— Заведу. На пару с раввином.
— Ему Ли — Ли мало… — трагически, будто только что все про меня понял, выдыхает Ростик. Он поднимает брови и морщит кожу на черепке. — Ему мало Ли — Ли…
Все же хорошо, что Лидия Павловна фикус во дворе оставила и я домой не вернулся. А то бы… хоть Ли — Ли и никто…
— Хватит, — разрушаю я мизансцену, в которой Ростик, как и все, кто хоть однажды понюхал пыль в кулисах, хотел бы еще покрасоваться. — О чем ты пальцами барабанил?..
Ростик скручивает на палец рыжую волосину «профессорши», садится за стол, кладет волосину в наш фирменный конверт и прячет в карман.
— Показывать буду и бабки с лабухов сшибать. Никто ведь, пока не покажу, не поверит… Меня в госбезопасность с утра вызывали.
— Ку–да?..
Ростик рассмеялся, и даже под столом было видно, как заколыхался его животик.
— Да не бойся, не в комитет. В совет, к помощнику секретаря. Какой–то их человек в депутаты идет, просили помочь на выборах. Ну, не так просили, как предложили помочь.
— Какой человек?
— Я откуда знаю! Их человек, значит, их человек. Нам не все равно?
Я у «профессорши» недавно спрашивал: «Вам не все равно?..»
— Не все равно. Спросить надо было: какой человек, что за человек? А то выберем сволочь или придурка.
Ростик выкладывает на стол свои волосатенькие кулачки, грудью налегает на них, подаваясь ко мне:
— Три с половиной штуки!
— Ну и что?
Он думает, что я не понял, и откидывается в кресле.
— Ты не выспался с рыжей? Три с половиной тысячи зеленых — и выход на президента.
Я уточняю:
— На госсекретаря?..
— На президента! Помощник госсекретаря — президентский кореш.
— Тогда почему он не президентский помощник?
— Еще какой помощник!.. — прищелкивает языком Ростик, который, в отличие от меня, знает обо всем, что творится в нынешней нашей довольно странной власти. — Поставлен присматривать за госсекретарем.
— Правда?.. — спрашиваю я, хоть мне это совершенно без интереса, абсолютно по барабану. — Значит, три с половиной?
— И правда, и три с половиной.
— За сколько концертов?
— Договорились на десять.
— Три с половиной за десять?.. Это же копейки…
Ростик и сам знает, что копейки… Смотрит в окно…
— Другим совсем не платят. Скажут выступать — и выступают за кирнуть и поберлять. А то и кирнуть не нальют, жлобы…
Еще в недавние времена мы столько за один концерт имели, но недавние времена канули в давность.
— Госсовет мог и накинуть…
— Там видно будет… Так я собираю банду?
— Собирай.
— Тогда чего ты: что за человек, какой человек?
— Я избиратель. А избиратель должен хотя бы приблизительно представлять, кого избирает.
— Какой ты избиратель? Это я избиратель.
— Почему ты?..
— Потому что жид не может быть не избирателем.
Ростислав Яковлевич Смольников самого себя называет только жидом, а никаким не евреем. Это Ростик объясняет тем, что все вещи в жизни должны называться своими именами, а евреем он только в советском паспорте записан. Советский паспорт — это не жизнь. Хотя бы потому, что советский паспорт побыл да кончился, а жизнь как продолжалась, так продолжается…
Я сказал как–то Ростику, что эти штучки свои жидовские он мог бы и оставить, не одни ведь кругом антисемиты, есть приличные люди, и он спросил в ответ: «Ты, приличный, разве думаешь обо мне: у, еврей пархатый?.. Ты ведь думаешь: у, пархатый жид!..»
Не доказывать же ему, что я так не думаю, хотя…
Ростик допытывает:
— Ты хоть раз за всю жизнь голосовал?
— Нет.
— А я каждый раз. Поэтому и было всегда девяносто девять целых и девяносто девять сотых… Если б еще ты голосовал — были бы все сто.
— Чего ж теперь меньше?
— Жиды разъехались. Нельзя допускать, чтобы жиды разъезжались. Это может сорвать любые выборы и погубить молодую демократию. А я молодую демократию люблю.
— Ты лучше девок молодых люби.
Глянув на часы, Ростик встает.
— Самое время… Пошел я насчет баньки.
— Зачем ходить? Позвони.
— Не облегчай мне жизнь. Ты и так мне ее облегчаешь, за меня на девках подскакивая. Глянь–ка на себя… — подает Ростик зеркало. Он, в отличие от ловеласов местечковых, которые когда–то при себе карманные зеркальца с расческами носили, только зеркальце носит, расческа ему ни к чему… как, впрочем, и зеркальце. — Из–за этих подскоков ни крови в тебе, ни соков, а мне завтра анализы сдавать.
