Юрий Сбитнев - Эхо
Может быть, такое необычное для сегодня лицо таежного жителя определяла прическа – по-особому туго заплетенная косица, ни разу за всю жизнь не тронутые ножницами волосы. Ганалчи не носил косицы, брил голову, но лицо его такое, как на старых фотографиях.
Впервые разглядывая те снимки, я немало удивился, поскольку люди, изображенные на них, были знакомы по детскому увлечению индейцами. Это были независимые герои саванн и прерий, верные справедливым законам предков, гордые и бесстрашные. А тут они сидели на траве среди тайги, выпрямив крепкие спины, мягко подложив под себя ноги, обутые в легкую, сшитую из оленьих камусов обувь, с гордо поднятыми головами и с уважением и великим вниманием слушали бородатого русского.
Фотография запечатлела первый советский съезд – суглан, на который сошлись несколько издревле кочующих рядом родов. Среди них был и Ганалчи – старейшина рода Почогиров.
За столом у Ивана Константиновича мы разговорились.
Ганалчи говорил неторопливо, мягко, иногда делая длинные паузы, подбирая нужное русское слово. И когда не находил, вопросительно обводил взглядом всех сидящих за столом. И кто-нибудь обязательно произносил такое слово. Но оно не всегда подходило. И тогда Ганалчи обращался ко мне, стараясь объяснить, что он хотел сказать. Я его понимал, и это ему нравилось. Когда он говорил, все почтительно молчали, стараясь и слова не проронить. Его не перебивали, но и он никогда не перебивал других.
Иван Константинович, как большинство нынешних жителей тайги, был неудержимо словоохотлив, в движениях скор, даже суетлив, а по мере того как выпивал, становился и криклив. Но стоило Ганалчи сказать что-либо, хозяин замолкал. Эту предупредительность окружающих я заметил сразу, и она нравилась мне.
Нравилось мне и то, как вел себя за столом Ганалчи. Ел он немного, не торопясь, пил мелкими аккуратными глотками, отставляя неопорожненный стакан в сторону, во время всей трапезы молчал и к еде относился с уважением. Глядя на него, и остальные старались есть аккуратнее и вдумчивее.
Главный наш разговор начался во время чая, когда Ганалчи, прикрыв ладонью стакан, куда Иван Константинович собирался подлить спирта, что-то сказал по-эвенкийски.
Хозяйки подали чай в эмалированных кружках, и Ганалчи долго обминал свою ладонями, ухватывая ноздрями пахучий парок, потом отпил несколько глотков, сладко щурясь и чему-то улыбаясь.
Как начался разговор о звездном небе, я не заметил. Помню только, Иван Константинович что-то втолковывал окружающим о том, как лень было голову поднять, потому и уехал не туда, куда надо. И вокруг смеялись, а он все повторял, все хлопал себя по бедрам ладонями, мотаясь из стороны в сторону, словно бы ища чего-то и зовя кого-то:
– Хэглен! Хэглен! Хэглен!
И тогда Ганалчи, наклонившись ко мне, объяснил:
– Хэглен – Звезда Севера…
– Полярная, – сказал я.
– Да, да, Полярная…
В тот вечер я узнал, что в громадном Круге Жизни совершает движение все, что есть, что было и что будет. Круг этот вечен и никому не подвластен, и каждый, кто имеет глаза, от таежной липучей мошки до холи – мамонта, видит его. Но не каждый понимает, что есть он, Круг Жизни.
– Ты понимаешь? – спросил я старика, впервые следуя древнему обычаю, где нет в обращении превосходных степеней.
И все за столом вмиг замолчали, а мне стало вовсе не по себе и до стеснительного стыдно.
– Да, – просто ответил Ганалчи.
И в этом ответе тоже не было ничего превосходного, выделяющего его из общего круга. Долго, словно подыскивая нужное слово, щурился и наконец сказал:
– Понимаю…
Так мне стало известно, что в Большом Круге Жизни есть Круг Зверей. В нем, следуя друг за другом, движутся двенадцать животных. И было это не что иное, как двенадцать созвездий Зодиака. Вот это слово, слышанное мною с самого раннего детства, хранило всегда в себе какую-то запредельную тайну, какую-то невообразимую силу и значимость. Круг Зверей. Тогда я еще не задумывался над смыслом слов. Не думал, что многие из тех, ставших обычными и расхожими, пришли к нам в своем первозданном виде из тысячелетий древности, от пращуров. Никто не объяснил мне вовремя значения слова зодиак, и я, прожив на земле немало, немало прочитав мудрых книг, так и считал, что слово это обозначает что-то вроде звездного знака. И вот недавно, листая популярную книжицу, вдруг нахожу, что «зодиак» по-гречески zodiakos – не что иное, как звериный круг. Тысячелетия и тысячелетия назад назвали его так древние греки, определив каждому созвездию образ животного. И Ганалчи называл его так же – Звериный Круг.
Холи остался позади, и мы снова скользили по широкому лону реки, все дальше на север, где едва различимо сначала, а потом все ярче и явственней заиграл нездешний свет помороков – отсветы северного сияния. Еще одно чудо дарила мне удивительная ночь. Но хотелось думать, что дарит это Ганалчи.
А может быть, так оно и было!
На ночлег далеко за полночь встали мы на ягельных местах подле Каменной речки.
В крохотной зимовейке сухая истопля дров у печи, рублеными смолистыми плахами заложен весь передний угол. Но мне совестно брать эти дрова, и я вынул из нарты топор, хлещу им сухостоины в реденькой подтаежке.
Ганалчи распряг оленей, навесил им на шеи чагой – колодки, что болтаются у ног, мешая идти. С такой амуницией олени далеко не уйдут.
Ночь по-прежнему звездная и светлая. Высоко стоят помороки, шевелясь по-живому, словно бы кто-то неописуемо громадный пожимает плечами и под легкой, светлой его одеждой ходят могучие лопатки.
Я раскочегарил печку, навалив подле нее в ползимовейки дров, вспотел, но руки просят работы, кровь играет, и дышится, и живется. Два котелка шипят и плюются на малиновой загнетке. Сухое смолье раскаляет печь, делая ее почти прозрачной.
Ганалчи нарубил мяса, и я опустил его в один из котелков. В другом вскипячу чай. Сладко запахли меховые постели, отогреваясь после мороза. И другие запахи возникли, ожило зимовье.
– Снег будет большой, – сказал Ганалчи.
Он любит так вот неожиданно сказать что-то и задуматься надолго, словно бы ожидая вопроса. Но я никогда не спешу с ним, соображая, к чему это сказано. Ночь по-прежнему ясная. Нет и намека на даже крохотное облачко. И Север сияет, и звезды чисты. И бежать нам до оленьих больших стад три перехода. Снег ни к чему.
– Куда больше снегу? – говорю я. – Сойдешь с тропы – и до пояса.
– Будет большой, – подтверждает старик. – Куда большой! Сопсем много. Пора.
И снова замолкает. Думает.
– Почему? – спрашиваю, но он молчит, гладит ладонью высокий лоб, лицо, стриженый затылок.
Как он похож на тех, из детства, мудрых и бесстрашных индейцев! Темное от солнца, ветров и стужи лицо не воинственное, в чем-то даже очень беззащитное и по-детски доверчивое. Мне до отчаянной боли в груди жалко старика, хочется подойти и вот так же, как это делает он сам, погладить по голове, сказать какие-то нежные слова…
Так делал крайне редко, определив в отце своем растерянную незащищенность, приносившую мне и боль и жалость. Я касался его мягких, тогда уже редких волос рукой, потом смущенно хлопал по плечу: «Ничего, еще поживем, батя…» И всегда в глазах отца, голубых от природы, а к старости ставших голубее голубых, возникали вдруг крупные слезинки. И он, смущаясь, что-то ворчал под моей здоровой рукой. Но погладил его, когда не было уже глаз, – прикрыли их холодные выпуклости век.
– Белка запас себе высоко делает. С осени гриб, ягоду высоко сушит. Во куда повесит, – Ганалчи на уровне груди поставил растопыренную ладонь. – Значит, сугроб высоко ляжет. Ходил, глядел – шибко высоко припас… Белка знает. А когда снегу-то пойти? Как раз и пойдет… Пора уже… Слышишь, кричит в тайге? К ветру, значит… А ветер без снегу не будет…
Как я ни прислушивался, ничего в тайге не услышал. Только потрескивали, взвизгивали и кричали дрова в печи.
Но снега были, как и сказал старик.
Долго не мог заснуть тогда. А Ганалчи заснул сразу же, и не слышно стало его, даже дыхания не слышно. Живой ли? Живой. Но спит тихо, тихо…
Я вышел из зимовья. Все еще была ночь. Мороз усилился. Чистота до самых звезд. Кассиопея по-прежнему светится ярко. Затихли, растаяли помороки. Медведица определена до каждой звездочки. Медленно и валко идет себе в вечность.
А я иду по снегам, и от моих мягких шагов (обут в легкие меховые унтайки) рождается эхо в тайге. И дробится и колется. Хрустнула ветка под шагом – вскрикнула на все мироздание, и далее Медведица вздрогнула.
Вот это и есть тишина…
ГЛАВА IV
– Природа не терпит пустоты, – сказал Кеша и выволок из воды здоровенного хариуса.
Мы сидим подле талиц на самой середине речки Вювю. Опускаем лески, их подхватывает быстрое тут течение, несет вдоль ледяной кромки, чуточку потянешь на себя – на крючке рыбина. Второй пилот сидит поодаль от нас над лункой, которую только-только соорудил, но и у него пошла рыбалка.
