Николай Гарин - Таежная богиня
— Я, Анатолий Иванович, хотел бы про отца кое-что узнать.
— Про отца? — переспросил Захаров и, развернув один из стульев, тяжело сел. — Про отца — это хорошо, — в раздумье проговорил он, продолжая разглядывать Никиту. — Ты похож на него. А вот у меня две дочери — с ноткой сожаления добавил Анатолий Иванович. — Может, чайком тебя угостить?
— Нет, спасибо. Вы ведь дружили с детства. Мне интересно, почему он умел и любил рисовать, а поступил на геофизический? — добавил Никита.
Захаров встал, подошел к окну и, закинув руки за спину, долго молчал. Минуты через две, продолжая смотреть в окно, тихо заговорил:
— То, что мы с твоим отцом играли в разные там детские игры, по большому счету дружбой назвать нельзя. Скорее были приятелями, соседями. Твой отец с самого детства был странным пареньком. Был застенчив, молчалив, углублен в себя, точно постоянно что-то решал в уме. Когда твоя прабабушка взяла в дом квартиранта — фронтовика-калеку, ну ты, наверное, слышал от бабушки или от матери, — Анатолий Иванович повернулся к Никите, — Матвей, помню, замкнулся еще больше и стал реже выходить на улицу. Он ходил с этим одноногим по домам, носил его чемоданчик с красками. Сначала мы смеялись над ним, потом перестали обращать внимание. Когда калека напивался, твой отец дорисовывал картины, и делал это здорово. В тех домах, где они рисовали, будто бы светлее становилось, а люди добрее. Так все говорили. Моя мать покойная заказала как-то им печь расписать, — Захаров высоко поднял плечи, — калека отказался, а Матвей нарисовал бабочку на цветке. Нарисовал, когда калека валялся пьяным в соседнем доме. И веришь, нет, как живые получились и цветок, и бабочка. Моргнешь, стебелек качнется, а у бабочки шевельнутся крылышки. Ночью пойдешь во двор, а она светится в темноте, переливается, как перламутровая. Зимой сядешь подле, смотришь на нее, и теплее становится, подойдешь ближе и украдкой цветок понюхаешь, будто тот на самом деле живой. После этого к Матвею отношение изменилось. Когда дрались пацаны, даже улица на улицу, Матвея никто не трогал.
— А сейчас, — не выдержал Никита, — сейчас где она, та бабочка?
— Ну, что ты, милый, столько лет прошло! Еще в пятидесятых, когда печь перекладывали... Жалко было до слез, — Анатолий Иванович надолго замолчал, оставаясь в сладком прошлом.
— Так почему же он в геологи пошел? — спросил Никита.
— Почему? — Захаров оторвался от окна и подошел к гостю вплотную. — Видишь ли, мой хороший, в нашей стране мы всегда жили и живем под каким-нибудь лозунгом “Даешь!”, “Все на борьбу!”, “Ударим!” и так далее. Когда мы заканчивали школу, страна остро нуждалась в полезных ископаемых. Горные институты и техникумы буквально трещали от желающих. Конкурсы были огромными. Учиться на геолога было чрезвычайно престижно. В честь геологов сочинялись песни, снимались фильмы, ну ты понимаешь... А художников не баловали. Да еще эта волна бездарных живописцев, что ходили по домам. Над ними смеялись, издевались. Одним словом, я и сам не ожидал, что среди счастливых первокурсников встречу Матвея — твоего отца. Вот так все и вышло. Вместе учились, вместе домой на выходные ездили.
Анатолий Иванович отвечал так, будто заранее предвидел вопросы. Никите стало понятно, что бывший друг отца знает про него что-то очень важное, но не говорит. От него попросту хотят избавиться, так и не ответив на главный вопрос. А ведь именно Захаров был последним, кто видел отца живым.
— Ну, что, будем прощаться? — просящим голосом проговорил Анатолий Иванович, словно догадавшись о Никитиных мыслях. — У меня, дорогой Никита Матвеевич, совещание не завершено.
Никита продолжал сидеть. Он понимал, что пришел в неудобное время, что из-за него томятся в приемной коллеги Захарова, что рабочий день на исходе, но не мог встать, тело не подчинялось.
— Анатолий Иванович, если я сейчас уйду, то больше никогда не приду. Понимаете, я почти не помню отца. Я должен о нем знать все, что знаете вы. Вы ведь сами будете мучиться оттого, что так и не сказали мне... главного.
Захаров долго стоял, разглядывая Никиту невидящими глазами, потом на минуту вышел в приемную, вернулся и снова встал у окна спиной к Никите.
— Своих отцов ни я, ни Матвей так и не дождались с фронта, — опять тихо заговорил Захаров, — где их схоронили, да и схоронили ли? А мы росли и завидовали тем, у кого они были. Завидовали даже тогда, когда сильно подвыпившие отцы приятелей давали своим отпрыскам крепкие подзатыльники. А нам эти подзатыльники казались лаской. Ты прости меня, Никитушка, — Анатолий Иванович повернулся к гостю, — прости, я действительно не хотел говорить тебе все, поскольку это все не очень приятно слышать. Ни твоей матери, ни бабушке я, разумеется, никогда не говорил и не сказал бы, а вот тебе придется, — он тяжело вздохнул.
Он раскрыл пачку сигарет, взял одну себе, протянул Никите, звонко щелкнул зажигалкой и сделал глубокую затяжку. Курил Захаров вкусно. Он словно наслаждался неким деликатесом.
— Мы жили по соседству через два дома, постоянно общались, учились в одной школе, потом в одном институте, вместе в лесу, на реке, но если я делился своими мыслями, то Матвейка никогда. Он слушал, качал головой, поддакивал, но что было у него на душе, никто не знал. В первую экспедицию, это была преддипломная практика, после четвертого курса поехали вместе. Это был Северный Урал, — Анатолий Иванович опустил глаза, сгорбился, стал чаще затягиваться, — отряд разбился на звенья по три человека. Кроме меня и Матвея, в наше звено попал Мишка Борисенко, маленький ловкий парень из соседней группы. Наша задача заключалась в том, чтобы мы прошли по Восточному склону между Становым хребтом и Пихтовым увалом... Ну, в общем, обыкновенная работа коллектора — сбор, описание и фиксация образцов пород и так далее, для тебя это не важно.
Что мы тогда знали о Севере? Да ничего. Тайга, да и только. Ни климата, ни природных неожиданностей, ничего. Да и сейчас-то там тайна на тайне. На третий или четвертый день увлеклись, образцы пошли интересные, и погода вроде располагала, и вот не заметили, как почти на самый Пихтовый забрались. Тут-то нас и накрыла неожиданно тучка. Словно в молоко нырнули, вытянутую руку едва видно. Мишка — тот раньше спустился, его очередь была ужин готовить, а мы, что называется, влипли. Стоим, не знаем, что делать, стрелка компаса точно издевается, крутится в разные стороны. Я предлагаю в одну сторону идти, Матвей в другую. Выбрали компромиссный вариант, пошли осторожно. Дорога сначала вниз пошла, а потом снова вверх. С час прошли. Останцы скальные стали попадаться, раньше мы их даже издали не видели. То поднимемся, то вниз пойдем. Смотришь, что-то темнеет вдали, ну, думаешь, скала какая-то, шага два сделаешь, а это камень обыкновенный — и так далее. Сколько-то еще прошли, только чувствуем, как все стало меняться, по сторонам потемнело, а впереди, наоборот, светлее стало. Еще сколько-то прошли, и вот на тебе, — туман отступил, и перед нами скала странная выросла. Выгнутая полукольцом, что-то вроде огромной подковы, воткнутой в землю. А в ее широком проходе истуканы деревянные, вогульские идолы стоят, почти весь проход загородили. Одни из них высокие, другие низкие, старые и совсем свежие, и грубо вырубленные, и более аккуратной работы. Тряпицы выцветшие на них накручены и на головах, и на туловищах. И в самой скале то там, то сям тряпочки видны, из щелей торчат. Признаюсь, такой дикостью повеяло, что стало страшновато, точно в каменный век попали. Но интерес взял свое, достал я фотоаппарат и стал снимать. Отличная, кстати, тогда у нас трофейная “лейка” была. А Матвей словно застыл. Стоит как по стойке смирно, и ни одного движения. Потом отошел, стал осторожно рассматривать узелки, что торчали в скальных трещинах или были камнями придавленны. Там оказались монеты, причем еще царской чеканки, старые серебряные кольца, кусочки шкур, колокольчики, ну и другая всячина.
Я снимаю, а твой отец на полном серьезе достал свой платок вложил туда сколько-то монет и, завязав в узел, сунул в одну из щелей. Я посмеялся и предложил развести костер из тех истуканов, которые лежали на земле. Отличные, говорю, дрова. Однако Матвей начал горячо возражать. Честно скажу, не помню, что он говорил, только вдруг взялся эти гнилушки поднимать и ставить рядом с крепкими. И вдруг, откуда ни возьмись, появилась женщина. Странная такая, смотришь на нее — вроде как девушка молодая, моргнешь — старуха седая. Снова моргнешь — и опять молоденькая... Голова непокрытая, волосы в две аккуратные косицы заплетены и соединены между собой цветной ленточкой. И одежда на ней странная — длинный суконный халат с пришитыми цветными тряпочками на рукавах, плечах и подоле, а на шее амулеты. Смотрит на нас ровно, без какого-либо удивления или участия. Мы обомлели. Стоим, разглядываем ее, у меня поджилки трясутся. А она плавно так обошла нас, потом подошла ко мне, долго и с каким-то бесстрастным прищуром посмотрела мне в глаза. Тот холод, с каким она смотрела, до сих пор помню, — Анатолий Иванович поежился и нарочито игриво рассмеялся.
