Николай Гарин - Таежная богиня
— Я никак не мог взять в толк, откуда она появилась. До скалы было шагов десять — пятнадцать, не могла же она в два шага преодолеть это расстояние. Выходило, что она стояла вместе с истуканами, когда мы подходили. Выходит, так. Потом она подошла к Матвею. Обошла его, как и меня, долго смотрела в глаза и вдруг взяла его за руку и повела к каменной “подкове”. Провела его через истуканов, под аркой, и то ли мне показалось, то ли на самом деле на той стороне за скалой-подковой стало светлее. Здесь, где истуканы, сумрачно, а там чуть ли не солнце светит. Пока я настраивал фотоаппарат, смотрю, а старуха Матвею на ноги чуть ниже колен какие-то то ли ремешки, то ли поясочки подвязывает. Сначала на одну, потом на вторую ногу. Я поднял камеру и снял. Потом твой отец встал на колени, низко опустил голову, а старуха несколько раз прошла вокруг него, не отрывая руки от его волос. После чего она стала водить пальцем по левой ладони Матвея, словно “сорока-ворона кашу варила...”. Затем надела ему на голову кольцо, а на шею повесила длинные бусы с каким-то бронзовым знаком, похожим на распятого медведя. Я все снимаю на “леечку”, видимость отличная. Весь этот странный обряд занял минут двадцать — тридцать. Так же за руку она привела Матвея обратно. Все это время старуха не обращала на меня ни малейшего внимания, будто меня и не было вовсе. И вдруг пропала, так неожиданно, словно испарилась.
Едва ее не стало, Матвей молча повернулся и пошел прочь от скалы. Пошел уверенно. Я за ним. Прошли метров двести, и внезапно, точно в сказке, туман исчез. Светит вечернее солнышко, птички вовсю стараются, кузнечики трещат. Оглянулись, а за спиной облако белое, плотное, неподвижное. Молча дошли до места стоянки, поели Мишкиной каши, и все молча. Борисенко с ума сходит, трясет нас, спрашивает, что это мы такие пришибленные пришли, а мы молчим. Матвей по привычке, а мне и сказать нечего — все думаю о пленке, вот когда проявлю, тогда, думаю, и расскажу, что да как было.
Анатолий Иванович достал из книжного шкафа пузатую бутылку, два низких бокала и наполнил каждый из них на треть.
— Это не все, Никита. Раз уж ты решил узнать — изволь дослушать. Конечно, то, что рассказываю, не только тебе, но и любому другому бредом покажется, но я рассказываю именно так, как было на самом деле, дорогой.
Никита пожал плечами. У него действительно никак не укладывалось в голове — и порхающая бабочка, и старуха, и обряд... По меньшей мере, странно. А что будет, когда он выпьет?
— Я никогда и никому этого не рассказывал, да и тебе, не будь ты сыном Матвея... Во-первых, никто бы не поверил, а во-вторых, когда, приехав домой, я проявил пленку, там ничего не было. — Захаров протянул бокал Никите. — Давай за отца твоего, как говорится, царство ему небесное! — и первым выпил ароматную жидкость. — Через день-два после встречи с девушкой-старушкой просыпаемся, а снаружи у палатки кто-то громко и нахально разговаривает, бренчит посудой, ну и так далее, то есть ведет себя по-хозяйски. Думаем, кто-то из наших ребят нас навестил. Вылезаем, а там два крепких мужика в черных телогрейках. “Зэки!” — ударило в голову. Испугались крепко. А те гогочут, давятся нашей едой, в рюкзаках роются. Нам говорили, что где-то в этих краях лагеря, но чтобы вот так на воле встретиться с живыми зэками!.. Короче говоря, наелись они, лежат, в зубах ковыряют, нас разглядывают. А мы стоим, как осиновые листочки трясемся. “Ну, что, — говорят, — силой у вас брать ничего не будем, в тайге свой закон”, — и достают карты. Короче говоря, проигрались мы им вчистую, в одном трико и босиком остались. А те ржут, по земле катаются. Мы и играть-то толком не умели, да и умели бы... Потом один из них и говорит Матвею, мол, а что это у тебя за цацки такие смешные, и показывает на бусы, старухой подаренные. Тот снял с шеи, протягивает. Они опять в хохот, пока Мишка Борисенко им не пояснил, что, мол, бусы из бирюзы, как-никак, а ценность. Да и знак бронзовый тоже, мол, археологическая редкость, и тоже ценится. Тогда они посерьезнели. Ставь, говорят, на кон, продолжим. Вот с этих-то бус мы все и отыграли. Они, правда, забрали с собой остатки еды, кое-что из одежды, деньги, почти все спички, но бусы Матвею оставили. Благородные урки попались.
Анатолий Иванович поднялся и закурил. Постоял у окна, глядя куда-то в городскую серость. Несколько раз заглядывали секретарши, но он даже не реагировал на их деликатные покашливания. Прошлое, по всему, его сильно зацепило и не хотело отпускать. После небольшой паузы он продолжил:
— В конце экспедиции мы должны были выйти к поселку Няксимволь, там была наша база. При этом притаранить на себе изрядное количество горных образцов. Был уже август, начались затяжные дожди. От грибов, поскольку другой еды не было, воротило. Варили одни маленькие шляпки подберезовиков и, зажмурившись, глотали их, не прожевывая, иначе бы стошнило. Дорог не было. Сначала шли по ориентирам — ручьи, вершинки сопок. Потом аномальные зоны кончились, “включился” компас, и пошли по азимуту. Но к концу недели так вымотались, еле ноги тащили. Каждый образец за спиной, казалось, по пуду весил. С картой и компасом Борисенко колдовал. Он все сокращал и сокращал наш путь, ну и досокращался. Где-то в районе озера Турват вляпались в болото. Оно начиналось постепенно. Вначале пошла низина, заболоченность, потом глубже, еще глубже, и сами не ожидали, как оказались посередине ужасной топи. Перепрыгиваем с кочки на кочку, если такое медленное перешагивание или переползание можно назвать прыжком. А они, зар-разы, стоит только на них встать, начинают медленно погружаться в бездонные хляби. Длинная трава на кочках точно волосы на головах водяных чудовищ, бр-р-р...
Сначала не удержался суетливый Борисенко и с жутким криком медленно погрузился в черноту. Сразу все болото проснулось, зашевелилось, почувствовав добычу. А Мишка визжит, хватает за “волосы” эти кочки, рвет их, а догадаться от рюкзака избавиться не может. Я ему свой шест сую, он не видит, орет... Тут и меня качнуло, едва успел рюкзак сбросить, как пошел боком в эту кашу. До сих помню это мерзкое ощущение, когда тебя всасывает в вонючую жижу.
Анатолий Иванович снова сморщился и взялся за бутылку. Налил в оба бокала и, кивнув Никите, торопливо выпил.
— По пояс меня втянуло, — продолжил он, — волосы дыбом, ну, думаю, и пожить-то не пришлось, ну и так далее. А Борисенко уже по грудь. Он все же как-то смог от лямок избавиться, да и орать стал меньше, хрипит, фыркает, глаза таращит. Матвей шел далеко сзади, он самое тяжелое нес. Я кричу ему, зову на помощь, а он уже тут, схватил Мишку за руку, тащит на себя, мне кричит, чтобы я не барахтался. Но как тут не будешь барахтаться, когда тебя кто-то там внизу за ноги схватил и тянет... Не успел опомниться, как уже в этой жиже по грудь. А она сыто булькает, раздувает пузыри, точно электролампочки, те лопаются прямо перед лицом, брызгая гнилью, обдавая утробной вонью.
Когда Матвей начал меня вытаскивать, я почувствовал, что сейчас порвусь на две части. Болото так в меня вцепилось и не хотело отпускать, что я был почти уверен, что половина меня так и останется в нем. И откуда тогда в твоем отце такая силища взялась? Но главное, что Матвей сам не проваливался, мало того — его ноги были замочены только до тех подвязок, что нацепила ему старуха-вогулка. И потом, когда выбирались из болота, Матвей так и не замочил даже коленей. Сам он этому не удивлялся и на мои вопросы только пожимал плечами.
— Анатолий Иванович, — после возникшей паузы нарушил молчание Никита, — а как погиб мой отец?
— Да, да, да, — спохватился Захаров. Он резко встал и суетливо зашагал взад-вперед по кабинету. — Но прежде я хотел бы добавить про рисунки. Увлечение рисованием у твоего отца не просто осталось, а стало еще большей страстью, чем геология. Он рисовал всегда и везде. Я к чему это говорю, — Анатолий Иванович снова сел и налил понемногу в бокалы. Никита догадался, что Захаров таким образом готовится сказать главное.
— Раньше свои рисунки он охотно показывал, а после этой экспедиции стал рисовать по-другому, или, точнее сказать, другое, совсем другое. Многие стали считать, что он попросту разучился рисовать. Какие-то абстракции, знаки, ни на что не похожие. Портреты, если рисовал, были какими-то уродливыми, плоскими, хотя не мне судить. После практики Матвей много просиживал в библиотеках, интересовался исключительно этнографическими материалами. Нет, диплом он написал и неплохо защитил, но новое увлечение было, как говорится, налицо. Это я сказал к тому, что он все время был занят. Все время с альбомом или тетрадью.
— Альбомом?! — вырвалось у Никиты.
— Ну да, такой большой, с твердыми корочками и на тесемках, ты должен знать, подобные я у многих художников видел.
— А что, он и красками писал? — вновь спросил Никита.
— В тетради карандашом, насколько я помню, и чернильной авторучкой, были такие, а в альбоме только красками и еще цветными мелками на темной бумаге.
