Владимир Якименко - Сочинение
Вот только что́ он скажет физику, какие слова найдёт для своего оправдания, если тот вдруг увидит и спросит? Харитону Петровичу он не мог городить разную чепуху: о будильнике, который отставал на пятнадцать минут; или о больном зубе; или о классной руководительнице, задержавшей по неотложному делу (Харитон Петрович не станет проверять); или, на крайний случай, о расширяющем зрачки лекарстве, которое закапала глазник, запретив писать и читать до вечера… Физик не такой человек. Ему можно сказать правду или промолчать.
Серёжа, затаив дыхание, потянул ручку двери на себя. Напротив открылась часть белой стены со знакомыми портретами в проёмах между окон. Первым выплыл Резерфорд. Широкополая шляпа сдвинута на лоб, белозубая бесшабашная улыбка рубахи-парня на безупречно красивом лице, аккуратные, треугольничком подстриженные усы — он смахивал на лихого ковбоя из многосерийных вестернов, никак не на учёного. Дальше следовал Дж. Дж. Томпсон, седой усталый джентльмен в котелке. Серёжа выгнул шею так, что хрустнули позвонки, потянулся на цыпочках и увидел наконец деревянную кафедру и Харитона Петровича у доски рядом с Лариской Любавиной.
Пышнотелая Лариска в тесноватой уже кремовой кофточке и синей юбке, поверх которых был надет чёрный форменный фартук, прямо выставляя высокую грудь, сонно щурилась, глядела в сторону сереющего окна. Челюсти её двигались размеренно, неторопливо, она походила на сыто жующую корову. Ленивую томность выражало её круглое, безмятежно спокойное, уверенное лицо.
— Что значит — физика мне не нужна? — обращаясь к ней, говорил глуховато Харитон Петрович. — С таким же успехом ты могла бы сказать: мне не нужен мозг, я не хочу думать. — Морщинистая лысая голова физика едва доставала Лариске до груди. Путаясь в полах синего рабочего халата, Харитон Петрович мелкими шажками отступал назад, к краю кафедры, пытаясь заглянуть Лариске в лицо. — Ведь физика — это знание о строении, о законах того мира, в котором мы живём. Это постоянный поиск первооснов материи, первоэлементов природы. Мир элементарных частиц… Удивительный, загадочный мир, где продолжительность жизни измеряется миллионными долями секунды, И это ведь ещё относительное долголетие. Рождению там неизменно сопутствует смерть, а смерти — рождение. Кипит неостановимая, не прерывающаяся ни на мгновение работа вечно творящей жизни. Невидимый, неуловимый, невероятный мир… Какое касательство к нам с вами он может иметь? Но вот история. Когда Резерфорд зимой тысяча девятьсот одиннадцатого года вошёл в лабораторию, где работал его ученик Ганс Гейгер, со словами: «Теперь я знаю, как выглядит атом!» — никто и помыслить не мог, что начинается новый век, век атома, поставивший на повестку дня вопрос о жизни всего человечества, о судьбах Земли… — Харитон Петрович извлёк из кармана платок и вытер лицо устало. — Садись, Любавина. Надо бы записать тебе пару…
Лариска прошла между столов очень прямо, покачивая бёдрами. Она чувствовала следовавшие за ней взгляды мальчишек и, не поворачивая головы, из-под ресниц косила на тех, кто смотрел на неё. Она улыбалась беспечно, заманчиво, видом своим как бы говоря, что оценки вовсе не интересуют её. У неё есть в жизни что-то несравненно более важное, что делает её нужной, желанной, необходимой. Она спокойна за себя.
Лариска подошла к своему столу и на мгновение спиной, заслонила от Харитона Петровича входную дверь. Вот тут-то Серёжа и решился наконец. Но разве прошмыгнёшь незамеченным? Дверь скрипнула предательски, и сразу же, словно по команде, все головы повернулись в его сторону. Любопытство сменилось ожиданием бесплатного развлечения.
— Горе-елов… — прошелестело по рядам приглушённо, на выдохе.
И звонко, во весь голос кто-то вскрикнул:
— Стой, Горел! Куда-а?
Кто-то вцепился Серёже в полу пиджака, кто-то подставил ножку. Серёжа споткнулся, с грохотом опрокинулся стул. В классе засмеялись.
Харитон Петрович оглянулся на шум. Поскрипывая протезом, тяжело спустился с кафедры. Отдышался, держась за край ближайшего стола, и кивком головы указал на место. От этого сухого кивка и от того ещё, как он посмотрел, сощурившись укоризненно, Серёже стало не по себе.
Харитон Петрович никогда не наказывал, не кричал, не вызывал родителей для разговора, не грозил отвести к директору. Он только смотрел на тебя вот так, с лёгким прищуром, и покачивал слегка головой. «Ну что же, всякое в жизни бывает. А жаль, жаль… Ведь я так надеялся на него», — казалось, говорил он себе в эту минуту, глухо покашливая в кулак, И под взглядом маленького хромого человека с желтоватым, болезненным лицом, так много вынесшего и знающего, каждый, на кого смотрел он так, невольно испытывал странное беспокойство.
— Ну, Костя Зубик, что ты расскажешь нам о параллельном соединении проводников? — сказал Харитон Петрович и двинулся медленно к своему стулу, припадая сильно на правую неживую ногу в скрипучем, похожем на утюг, чёрном ботинке.
Зубик оторвался от схемы, которую, бойко постукивая мелом, вычерчивал на доске. Вытер пальцы о тряпочку, каждый в отдельности, неторопливо, оправил форменный, без единой складочки пиджак, провёл рукой по свежевыглаженным брюкам. Зубик любил отвечать у доски. Хотя и не был зубрилой, книжным «сушёным тараканом» и не просиживал вечера напролёт, до отупения за учебниками. Просто ему нравилось знать. Со стороны казалось: науки даются ему легко и просто, без видимых усилий.
— При параллельном соединении двух проводников с сопротивлениями R1 и R2 … — начал он уверенно.
Харитон Петрович присел на стул. Его почти не стало видно из-за высокой массивной кафедры: одна лысоватая голова на тонкой, в дряблых складках шее, словно лишённая туловища, да узкая подрагивающая рука, которой он что-то быстро писал в журнале успеваемости.
Серёжа давно уже хотел поговорить с Максом. Искал только удобного случая, чтобы рассказать ему историю с сочинением. Верилось — не оставит в беде старый дружище, посоветует что-нибудь, поможет.
— Слушай, Макс, — обратился Серёжа шёпотом к своему соседу.
Но Макс не мог слушать. Максу было не до того. Он только что расстегнул широкую перламутровую заколку, стягивающую сзади хвостом роскошные волосы Лариски Любавиной. Рассыпались освобождённо по округлым Ларискиным плечам чёрные с синеватым отливом кудри. Расставив локти, грудью навалясь на крышку стола, Макс стал неторопливо перебирать, гладить их, большими пальцами лаская Ларискину шею под подбородком. Лариска жмурилась от удовольствия, потягивалась всем телом в истоме, клонила голову назад. По лицу Макса блуждала бессмысленная шалая улыбка.
Серёжа следил оцепенело, неотрывно, как шевелятся в густых Ларискиных волосах длинные тонкие пальцы Макса, похожие на щупальца. Он видел упругую Ларискину щёку с проступиашим слабым румянцем, кончик маленького носа, крапинки туши на нижнем веке, треугольный разрез полураскрытых губ. Его охватило горячечное волнение. Гулко забилось сердце, пересохло во рту. С трудом отвернулся Серёжа, пытаясь понять то, о чём говорил у доски Зубик.
— …Величина, обратная полному сопротивлению участка aB, равна сумме величин, обратных сопротивлениям отдельных проводников…
Зубик отвечал старательно, чётко. Сочный голос его разносился по всему классу. Лицо Харитона Петровича прояснилось. Скоро он отложил ручку и, устремив взгляд в потолок, стал легонько барабанить по голому темени указательным и средним пальцами, что означало минуты полнейшего удовлетворения.
Серёжа поискал глазами Демьяна. Демьян сидел преспокойненько на своём обычном месте за третьим столом рядом с Лёкой Голубчиковым. Но почему же, почему они не встретились там, в подъезде, на узкой, освещённой тускло площадке возле лифта? Может быть, Демьян слишком рано пришёл в школу или совсем не ночевал дома? Серёжа терялся в догадках, исподтишка поглядывая на Демьяна. На уроках он незаметен. Смахивает на обыкновенного «хорошиста» — прилежного, исполнительного, аккуратного, скрывшегося от глаз Харитона Петровича (так, для собственного спокойствия) за широкой спиной Пилюли.
Но вот Демьян повернул голову, и Серёжа увидел его лицо, вытянувшееся в мучительном напряжении, даже кончик языка прикушен. И он понял, как обманчиво первое впечатление. Нет, Демьян всегда и везде останется Демьяном. Наверное, опять выводит округлым уверенным почерком на очередном учебнике Голубчика: «Демьянов В. Г.». Крупно, через всю обложку красным фломастером. Внизу — число, месяц и год, Так расписал он не только сумку, все учебники и тетради своего подневольного соседа, но и на пиджаке ему намахал через спину наискосок: «Демьянов». Как ни старался потом Голубчик смыть, стереть — буквы сохранились. Выделялось отчётливо на синем фоне хозяйское клеймо.
