Тим Лотт - Блю из Уайт-сити
Скоро мы снова быстро шагаем мимо магазинов с опущенными решетками на витринах, мусульманских мясных лавок, пиццерий, индийских закусочных, прачечных-автоматов, скобяных лавок. За витриной одной из лавочек нет ничего, кроме плакатов с видами Мекки и написанного крупными буквами призыва «Добро пожаловать в волшебный мир ислама!».
— Аллах акбар! — выкрикивает Тони.
— Смерть неверному псу Рушди! — подхватывает Нодж, но у него получается не как у араба, а на манер Питера Селлера[17], изображающего китайского кули.
Колин не меняет выражения лица и говорит:
— В жопу папу римского.
Колин не знает, кто такой Рушди. Тони знает, кто он такой, но его не любит и поэтому всей душой поддерживает фетву. Тони любит Энди Макнаба[18], а когда чувствует себя интеллектуалом — Джеймса Эллроя[19], причем чем мерзостнее вещь, тем ему лучше. «Черная Далия» — его любимая книга. Я знаю, кто такой Рушди, и даже начал читать одну его книжку, но бросил на странице двенадцать. Полная чушь. Нодж утверждает, что прочел «Сатанинские стихи» и они ему даже понравились. Просиживая целыми днями в своем такси, он порой и не до такого додумывается. Больше всего на свете Ноджу хочется быть умным, но он неумен. Я вот умен, однако ловко это скрываю — в Шепердс-Буш быть умным не слишком удобно.
Мы минуем польскую гастрономическую лавочку, ливанскую закусочную с едой на вынос, турецкую кебабную, ресторан карибской кухни и пиццерию «Домино». Слева появляются облагороженные коттеджи 6-го Западного округа.
Винный магазин возвещает изменения в экономической географии района. С фонарных столбов теперь свисают корзины цветов. Рестораны здесь еще не пафосные, но уже довольно модные: «Брэкенбери», «Эйнджелси», какое-то вегетарианское заведение. В полумиле справа виднеются многоэтажки Уайт-сити[20] — Колин до сих пор живет там со своей мамой. На границе Уайт-сити, но уже среди частных, стоящих стена к стене кирпичных домов с бронзовыми дверными молотками на входе, находится и мое жилище. По милости «Фарли, Рэтчетт и Гуинн» это аккуратный беленький четырехкомнатный домик — две комнаты внизу, две наверху.
Тони и Нодж, которые все так и идут впереди, останавливаются у здания, похожего на супер-новый ресторан. Его облик минималистичен — кубические формы, затененные оконные стекла, голые бетонные стены. Зал ресторана заполнен на три четверти, все посетители явно редакторы Би-би-си, болтающие о всякой ерунде.
— Пришли, — объявляет Тони.
— По-моему, дерьмо, — говорит Нодж.
— Давайте зайдем, посмотрим, — предлагаю я.
Колин кивает. Он всегда кивает, всегда говорит только «да». Без выражения согласия не обходится ни одна его фраза. Оно у Колина сродни заиканию.
Входим, нас усаживают за столик у окна. Живот у меня бурчит в предвкушении. Приносят меню — не привычные старомодные меню в красной искусственной коже и с убойными ценами на курицу карри, мургх-алоо и бхинди-бхаджи, — а нечто, напоминающее пергаментные свитки, испещренные каллиграфическими письменами.
Мы снимаем верхнюю одежду, вешаем на спинки стульев и принимаемся изучать меню. Нодж нудит, Тони всех подначивает, Колин со всеми соглашается. У нас всегда так. Я же понемногу участвую и в том, и в другом, и в третьем. Если у меня и есть свое собственное амплуа, то это, пожалуй, вранье. В нем я силен.
Ноджа чтение меню обескураживает. Я понимаю это по тому, как сжимаются его губы, когда он пробегает глазами названия блюд, и как они белеют, когда он смотрит на цены. Таксисты зарабатывают меньше, чем принято думать, да к тому же Нодж с его потаенным, то есть напрочь отсутствующим, обаянием вряд ли получает большие чаевые.
— Намешали дерьма всякого, — заявляет он достаточно громко, чтобы проходящий мимо официант в иссиня-черном пиджаке без воротничка и с блестящими пуговицами скривил губы.
Я смотрю в меню и понимаю, что имеет в виду Нодж. «Лобстер под легким тминным соусом, покоящийся на чечевичной подстилке». Напротив меня сидит Тони с сияющей физиономией. Ему здесь определенно нравится.
— Попробовать, что ли, решми-кебаб? — говорит он.
Нодж замогильным голосом зачитывает из меню:
— «Этот куриный кебаб будет на вашей тарелке такой же роскошью, что и драгоценный атлас, в честь которого он получил свое название». — Сделав для пущего эффекта паузу, Нодж повторяет: — Намешали дерьма всякого.
Зануда он все-таки.
Тони не обращает на него внимания. Фешенебельная обстановка вынуждает его к сдержанности. В той же мере, в какой Ноджу хочется быть умным, Тони всегда стремится соответствовать обстановке, стилю и моде. Всем нам, каждому по-своему, хочется соответствовать. Наверное, поэтому-то я и боюсь рассказывать им про Веронику. Потому что я соответствую им. Это они помогают мне держаться на ногах, с ними все мое прошлое.
Короче говоря, от них не отделаешься. Не то чтобы мне этого хотелось. Не то чтобы этого хотелось даже мыслящей моей стороне. Но всяких разных сторон во мне много. И они беспардонно помыкают мной.
На прошлой неделе я чуть было этого не сделал. Я чуть не убил их. Чуть не забил до смерти. Серьезно, я не шучу. И все из-за Вероники. Это она заставила меня захотеть их убить.
Глава третья
Неприкасаемые, или Голубые кнопки
Это произошло в прошлый четверг, вечером. Мы были у меня дома, на окраине Уайт-сити. Район, надо сказать, весьма своеобразный — слишком уж неоднороден контингент жителей: здесь еще остались типажи, которые носят старомодные плоские кепки, курят самокрутки, пьют горькое пиво и вспоминают войну — все это пережитки пятидесятых — шестидесятых годов; но в основном здесь живут молодые пары — счастливые обладатели «вольво», «бимеров» и «пежо». Я предпочитаю однородность. Так я чувствую себя спокойнее в отвоеванном пространстве под солнцем.
Вероника пришла домой, точнее, в то место, которое вскоре станет ее домом, после долгого дня, заполненного кромсанием покойников. Иногда мне кажется, что я чувствую запах смерти, исходящий от нее. Как ни странно, это возбуждает. Это заставляет меня еще больше стараться в постели, чтобы опровергнуть сей непреложный, необратимый факт. В отношении смерти никто не хочет торговаться, в лучшем случае называют цену.
Но мы пока еще далеки от этих мыслей. Мы ведем самый незамысловатый образ жизни. Одна из особенностей сосуществования с девушкой — то, что не нужно ни разговаривать, ни производить впечатление, не нужно напрягаться вообще. Можно просто жить вместе. С приятелями так не получается. С ними надо что-то делать, чтобы подтверждать свой статус занимательного и интересного товарища. С ними молчание порождает неловкость. В отношениях с девушкой молчание допускается. И мы этим пользуемся. Молчим. И мне это нравится.
Еще совсем недавно мы с Вероникой встречались только по выходным — с вечера пятницы до воскресенья — и один раз в середине недели; таким образом, соотношение свободы к обязательствам было 3:4. Мне это кажется разумным соотношением. Чуть выше среднего (обычно 4:3), но гораздо ниже расклада постоянных отношений (0:7). Однако по мере приближения свадьбы соотношение С:0 резко падает. Вероника остается у меня почти каждую ночь, и соотношение приближается к 2:5 или даже 1:6. Но я, в общем-то, не против. Эти процессы не остановить в любом случае. Они органичны и неизбежны. Они происходят не по чьему-либо решению или желанию. Они просто происходят. Несколько раз в неделю я встречаюсь со своими друзьями, она — со своими, но при этом мы оба, не сговариваясь, приходим ночевать сюда.
Чувство свободы постепенно выветривается; возникает взаимное проникновение в пространство друг друга. Это не имеет отношения к хронологическому времени. Само присутствие Вероники, пусть еще не постоянное, меняет мое внутреннее ощущение, но не в слащаво-сентиментальном смысле. Я начинаю дышать по-другому, быстрее, интенсивнее, как будто кислорода может не хватить. Я постепенно меняюсь. Надеюсь, смогу к этому привыкнуть.
Дом я купил еще в 91-м, как только недвижимость подешевела. Я ждал этого момента, ждал, пока цены на жилье опустятся до того уровня, ниже которого уже падать некуда, и когда, после нескольких конвульсий на дне, рынок снова начнет оживать и цены поползут вверх. Я купил его за 120 тысяч, и сразу после этого ситуация на рынке недвижимости изменилась. Сейчас мой дом стоит в два раза дороже. Когда мне одиноко, или грустно, или я просто лежу в ванной, я этим себя успокаиваю. Я представляю себе цифру 120, она выплывает, крутится у меня над головой, потом начинает распадаться на кусочки, растягиваться, пока не принимает форму другой цифры: 250. Потом я превращаю ее в слова: четверть миллиона. Слово миллион вызывает трепет, мне хочется поиграть с ним. Мммиллион. Ммммммммммммиллион. Мммммммм.
