Тим Лотт - Блю из Уайт-сити
Для Колина больше, чем для любого из нас, значат эти моменты в толпе, вперившейся в зеленый прямоугольник газона, на котором играет в свои игры фортуна. Его лицо так и светится напряжением. На какую-то секунду он становится похож на пятилетнего ребенка — это когда Кевин Галлен умудряется, пробив по пустым воротам, изящно послать мяч на пятнадцать футов левее штанги. Личико Колина искажают боль и досада, словно кто-то предал его, намеренно причинил ему зло.
У него до сих пор вся спальня от пола до потолка обклеена плакатами «Куинз Парк Рейнджерс»[11], как и пятнадцать лет назад, он старается не пропустить ни одного матча. В обычной жизни Колин спокоен и приветлив, но стоит ему завестись, и он уже не способен сдерживать эмоции. Иногда может и заорать, хотя вообще-то предпочитает не привлекать к себе внимания. Колину так и не удалось освоить позу индифферентности, которую мы, остальные трое, подаем на людях как подлинное отражение своей эмоциональной жизни.
Сейчас он покачивает головой в приступе разочарования. Иногда Колин кажется мне в каком-то смысле заторможенным — он до сих пор живет вместе с матерью, у него никогда не было девушки. Все его переживания обращены на мирок, рамки которого он по собственной воле ограничил фильмами ужасов, компьютером, друзьями и футболом. Я даже побаиваюсь, что он вот-вот заплачет, но, к моему облегчению, Колин отворачивается от экрана и принимается мрачно жевать чипсы — «Уокерс двойной хруст» с перцем чили.
Нет, сегодня не выйдет увлечься игрой. Мне на нее наплевать. Весь день я думаю о Веронике. Вернее, я думаю о себе самом и пытаюсь представить, какой эффект произведет на них то, о чем я собираюсь им сообщить. У меня возникает ощущение, будто я сижу внутри воздушного пузыря и оттуда наблюдаю за происходящим вокруг. На глаза мне попадается физиономия Тони, она преображается в профиль, задранный вверх к экрану.
Тони — Энтони Диамонте, он же Тони-Бриллиантовый, он же ТБ — хохочет во весь голос. Он и всегда-то смеется громче нас всех, а сейчас и вовсе твердо намерен перекрыть общий галдеж, и поэтому еще прибавляет громкости. Тони всегда стремится всех обыграть и оказаться первым, даже когда никто с ним не играет. Тони приподнялся на стуле и жестами объясняет Галлену, который, упав на колени, закрыл лицо руками, все, что он о нем думает. В свете прожекторов Галлен отбрасывает четыре тени. Смех Тони звучит злорадно, без намека на веселье.
В свете телевизионного экрана его бежевая водолазка от Джил Сандер кажется фисташковой. Тони в ней небось отчаянно жарко, но держится он великолепно — жара, по всей видимости, не причиняет ему ни малейших неудобств. Даже в прокуренном полумраке паба всем понятно, что денег у Тони куры не клюют. На могучие плечи наброшено роскошное темно-малиновое пальто, костюм сшит на заказ, туфли — от Патрика Кокса, часы — «Орис Биг-Краун Коммандер». И на лице у него тоже написано, что Тони богат, по виду типичный еврохлам[12] — оливковая кожа, черные волнистые волосы, безукоризненная улыбка обнажает сияющие белизной зубы. Его ни за что не примешь за парикмахера — то есть, простите, стилиста — из Шепердс-Буш; он больше похож на матадора или на эффектного статиста из итальянского арт-хаусного фильма.
Женщины Тони обожают. Им дела нет до того, что все в нем туфта — и оливковый загар, и манера держаться, и улыбка. Наверное, он красавчик. Да точно, красавчик, и никуда от этого не деться. Сколько бы я ни врал другим — а вру я сплошь и рядом, — с самим собой все-таки стараюсь быть честным. Это непросто, только я все не могу понять почему.
На вид Тони весь из себя такой умудренный жизнью, а на самом деле — молокосос, как и все мы. И даже больший, чем мы, потому что я-то, если задуматься, не молокосос, да и Нодж с Колином тоже. Все здешние футбольные болельщики давно уже перестали быть молокососами. Они читают Ирвина Уэлша[13], слушают по радио «Классику FM», а потом идут на работу — в типографию или торговать коврами. В этом мире нынче все не к месту. Взять хотя бы меня с моим университетским дипломом, или Тони с его костюмами по нескольку тысяч каждый, или Ноджа с его нечитабельными книжками. Таксист зачитывается Роинтоном Мистри[14]. Охренеть можно! Короче, все развалилось на частицы, которые потом безнадежно перемешались.
А вот Тони со всеми его деньгами — не поймите меня неправильно, он мне друг, я его люблю, и все такое — Тони, он…
Первым на язык просится слово «жестокий».
Нет, «жестокий» — не то. Жестокий человек получает удовольствие, причиняя боль другим, а про Тони этого не скажешь. Причиняя боль человеку, вставшему у него на пути, он просто не обращает на это внимания. Тут нет ничего личного. Он уверен, что в жизни есть вещи и поважнее, чем думать о чувствах окружающих. По-моему, это очень не по-английски. Но Тони и не англичанин, он сицилиец, во всяком случае, его родители родом с Сицилии. Он терпеть не может, когда ему об этом напоминают. А сам носит на шее оберег от злых духов — ладонь и коровьи рога. Из чистого золота.
Впрочем, узнав его поближе, понимаешь, что Тони, по большому счету, просто выпендривается, а вообще-то он ничего. Я почти в этом уверен, иначе бы мы не дружили.
Он — мой друг, мой лучший друг. Он веселый. Вокруг него всегда что-то происходит. Он — как циклон. И к тому же он уже очень давно рядом со мной. Не так давно, как Колин, но ровно столько же времени, сколько Нодж. Наверное, лет пятнадцать.
Я поворачиваюсь к Ноджу. Действие «Старопрамена» уже ощущается, но, вместо того чтобы почувствовать единение с приятелями, я, хмелея, начинаю отгораживаться от них. Нодж в кислой усмешке слегка выпятил губы, и это единственное его движение с самого начала вечера. Он вообще не любит совершать необязательных действий. Никогда без крайней необходимости не сдвинется с места. Прямо как растение: меня здесь посадили, эта грядка навсегда моя, и никому не стоит на нее претендовать.
Ровно это и написано у него на лице. Оно у Ноджа пухлое и рыхлое, и словно бы стекающее к центру — можно подумать, кто-то дал ему в нос и на месте удара образовалась вмятина с дряблой оправой по краям. Такое впечатление, что без буферной зоны — розоватых скул, бровей и подбородка — его физиономия совсем бы потеряла свои черты. Это лицо лишний раз не шевельнется, не изменит себе. Лицо упрямое, не падкое на приманки. Низкие, спящей гусеницей устроившиеся на экваторе черепа густые брови срослись между собой, как у Лайама Галлахера[15].
На лице Ноджа привычное неодобрительно-осуждающее выражение. Оно означает, что он никогда не простит этого проступка Галлену, у которого уже имелось достаточно случаев оправдать себя в глазах Ноджа. Нодж принимает футбол очень лично, переживая игру чуть ли не в нравственных категориях. To есть Галлен не просто допустил ошибку — он совершил дурной поступок. Однако Нодж любит делать вид, что ему все равно, что он уже давно перерос подобные вещи. Для него футбол кое-что значит, но уж точно не так много, как для Колина.
Нодж наклоняется и на дюйм подворачивает черные холщовые брюки «Некст». Эта привычка осталась у него с детства, когда мать обряжала его в штаны на вырост. Нодж всегда одевается в черное или темно-серое, а по особо радостным случаям — в шоколадно-коричневое. Он считает себя благоразумным и прагматичным. Тряпки от «Тимбердэнд», «Гэп Эссеншиалс» и «Стоун-айленд», лесорубские ботинки и спортивные пуховики — вот обычный прикид Ноджа.
Не повышая тона, он произносит два слова, подчеркивая каждое движением пальца, направленного на гигантский экран, который по-прежнему показывает коленопреклоненного Галлена:
— Не. Годится.
Отлично сказано. Нодж мог бы сделать эти слова своим личным девизом и вырезать их у себя над дверью.
До конца игры остается две минуты, «Рейнджерс» проигрывает 0:1. Мне кажется очень важным, чтобы наши выиграли или хотя бы сделали ничью, но вдруг в голове у меня мелькает неожиданная и тревожная мысль: а почему, собственно, это важно? В последнее время я довольно часто ловлю себя на странных мыслях — может, это у меня начинается кризис среднего возраста? Хотя вроде бы тридцать лет для кризиса рановато. Похоже, в моей жизни все не к месту.
К какому еще месту?.. Наверное, пиво дало мне по мозгам сильнее, чем я ожидал.
Я хочу сказать, ведь игроки нашей команды не живут в Шепердс-Буш, как живем — или когда-то жили — мы сами. Футболисты — всего лишь наемники, солдаты удачи. И с какой стати мы должны переживать за бестолковую компанию из одиннадцати неудачников? Взглянув со стороны на себя, думающего эту крамольную мысль, я начинаю понимать: мне абсолютно все равно, выиграют наши или проиграют. Собственно говоря, мне глубоко на них плевать.
Я снова поворачиваюсь к экрану. Найджел Квоши делает опасный навес в штрафную. Галлен принимает передачу, чуть было не теряет мяч, но все же умудряется кое-как отбить его обратно Квоши. Тот подставляет ногу, и мяч взмывает в воздух. Арбитр смотрит на часы. Галлен делает рывок и подныривает под мяч. Молниеносным движением он подпрыгивает, заваливается на спину и в тот момент, когда голова касается земли, дотягивается до мяча и с десяти ярдов четко посылает его через себя в дальний от вратаря угол ворот.
