Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2013)
— Какое?
— Да… черт его знает… дьявольское, что ли? Не знаю, мне оно никогда не надо было.
Они теперь целыми днями занимались. Старик писал ему названия книг, Венька мотался в библиотеку, покупал снаряжение. За хорошими горными ботинками вместе ездили в магазин. Были и практические занятия — Олег Палыч, брезгливо относящийся к этому самому золоту, пыхтя и охая, вставал на корячки, показывал, с тазиком в руках, как работать лотком, и требовал, чтобы Веня все в точности повторял. Потом детально описывал, как вскрывать грунт, и злился, если Веня пытался увильнуть и “брал сверху”. Длинный светло-рыжий Венькин хвост, прихваченный резинкой, все время мешался под руками, и Палыч с довольной ухмылочкой и со словами “мы тебя наладим” побрил его налысо. Записывать не разрешал.
— Ничего у тебя не должно быть. Лопату чем-нибудь обмотаешь и спрячешь в рюкзаке, жесть для лотка тоже — в трубочку свернешь. А если вдруг застукают — скажешь, за золотым корнем приехал. Он по берегам ручьев растет. Но смотри, Веня, за золото могут впаять. Если что, лучше отдай…
По поводу алтайцев Палыч предупреждал, что кто-то из местных всегда втихую моет, и надо быть аккуратным, не лезть в чужие шурфы, не болтать и особо никому не доверять.
Был конец апреля. Весна стояла ранняя, на тополях уже прорезались листочки. И первая свежесть в воздухе, и эти билеты в паспорте на серванте сводили с ума. Давненько такого не было с Фроловым. Он уже две недели раньше трех не ложился. Похудел малость, бодрость откуда-то появилась. Он теперь все знал о золоте. Как искать, как мыть и даже сколько стоит и где можно сдать за нормальные деньги. Страхов, правда, еще было немало, неопытен был Венька в этих вопросах, но страхи были хорошие — живые, с надеждой.
Фролов хмурился и открывал окно. Воздух врывался шальной, пьянющий, молодой, Фролов тер ежик на голове, представлял себе далекие безлюдные горы и понимал, что не отступит. Он и боялся и радовался этому. Билеты были на пятнадцатое мая. Палыч говорил, рановато, снега в горах еще будет полно, но Веня не хотел ждать.
Люди не способны к таким поступкам. Мало кто может взять да и повернуть свою жизнь поперек ее течения, но у Фролова так не раз бывало. Веня был рыжий. Еще отец-покойник говорил, что лучше, мол, быть упорным, чем упрямым, но упорства ему как раз недоставало, а упрямства было через край. На пустом вроде месте мог Венька упереться против всех и их представлений о жизни. Никто этого не понимал — назло себе ведь делал…
Он должен был стать художником. В детстве — а оно у Вени было самое обычное — коммунальное, с родителями-рабочими — все так и считали и удивлялись тому, что у маленького Веньки получалось на бумаге. Он им и стал — Суриковский институт закончил. И даже последнее место работы было — дизайнер в глянцевом журнале. Да только бывают художники и художники. Венька знал эту разницу, когда-то он пытался стоять на том неверном пути, сулящем так много и дающем скупо. Это была совсем другая жизнь, полная надежд, работы и отчаяния. Он не любил о ней вспоминать и, может быть, забыл бы совсем, если бы не десятка два работ. Хороших. Маслом. Даже, может быть, и очень хороших. Они плотно висели на стенах — мать когда-то развесила, — и он их не трогал. Папки же с акварелями и картоны с рисунками однажды глубокой осенней ночью Веня вынес в мусор. Дождь моросил. Он два раза спускался на лифте с полными руками, шел к бакам, роняя листы… и ни одной живой души не попалось. Это был знак — ни раньше, ни этой черной ночью никому его творчество не нужно было.
За две недели до этого умерла мать. После похорон он и залег на диване в ее опустевшей квартире, понимая потихоньку, что от него ушел скучный и не очень умный, но самый близкий ему человек. Ему было двадцать семь. Через полгода ему пришла повестка о разводе.
Странно, но почему-то художников у него в друзьях не было. Друзья были еще школьные, которые ничего в живописи не понимали. Выпив, они говорили: “Эх, Венька!” — и качали головами — они бывали на выставках, где висели его работы. Говорили, что он большой талант и что надо писать и снова выставляться. Фролов слушал, молча глядя сквозь собеседника небольшими, не особо выразительными зеленоватыми глазами на круглом веснушчатом лице, и наливал себе водки. И ничего не говорил. Морщился только чему-то своему.
Рома Бычков, всегда первый среди них богач, а теперь еще и фабрикант — у него было две фабрики, — слюнями начинал брызгать и объяснять, что Фролову на самом деле нужно просто отпиариться, и дело пойдет. И даже, выпив, готов был дать на это денег. Рома после того, как сильно разбогател, очень стал разбираться в жизни. Известно же, чем человек богаче, тем он умнее.
Венька ничего не делал. И если раньше у него все-таки были в доме и краски и холст и он временами что-то подмалевывал, то теперь не было. Высохли краски.
Почему так вышло, неизвестно. Талант же! Все признают! А даже и не пропил, не продал, а просто потихоньку забросил. И сам как будто забыл о нем. Жил как все. Вот все и решили, что он просто лентяй, и перестали о нем думать, у всех своих забот хватает.
Два раза женат был. И тоже. Из-за упрямства своего, из-за любви к свободе, черт его знает, из-за чего еще, но к тридцати пяти не было у него ни хрена, и жизнь тихо сворачивала свои затеи. Иногда он вдруг ясно понимал это, и холодная испарина выступала откуда-то из глубины на внешне спокойном, даже и безразличном Венькином лбу.
И теперь это золото. Ну почему такой вот человек, которого корысть никогда особенно не грела, вдруг решил все бросить и рвануть в горы? Где он никогда не был и ни черта не понимал. Может быть, доказать чего хотелось? Тому же Роме Бычкову, кому он должен был уже кучу денег? Или самому себе? Может же прийти к человеку такая некрупная мысль.
А может, конечно, и так быть, так часто и бывает, что человек вроде как об одном думает, но на самом деле все совсем по-другому…
…У ручья на краю большой поляны, окруженной высокими, раскидистыми кедрами, стоял заброшенный алтайский аил. Сложенный из бревен, он был восьмиугольный, похожий на монгольскую юрту. Крыша, застланная когда-то кедровой корой, светилась дырами. Спать здесь было опасно, но Веня решил ночевать внутри. Он так рад был, что вокруг наконец были стены.
Он разжег костер, повесил котелок с водой и сел на кошму рядом. Восемь дней он добирался сюда, и ему тяжело было вспоминать об этом. Особенно как заблудился и пять дней бродил с неподъемным рюкзаком и отчаяньем, доходившим до паники, совсем по другой огромной лесной долине. Если бы не пастух-алтаец… Бросил своих овец, заседлал Веньке лошадь и повез через заваленный снегом перевал. Почти полдня ехали. Веня наврал старику, сказал, что ищет место, где погиб его отец-геолог. Старик привез, денег не взял, а дал полбарана и кошму на подстилку. Венька сидел, глядел в огонь и не понимал — хорошо ли то, что он здесь? Или лучше было спуститься вниз. Может быть, он так и сделал бы, но что-то удержало… даже перед дедком этим алтайцем, который вполне серьезно к нему отнесся, неудобно было.
Веня достал карту. Отсюда с самого низа долины, где Кызыл впадал в Аргут, ничего не было видно. Только справа в прогалах кедровых и еловых верхушек розовел в вечернем солнце какой-то заснеженный хребет. Но, кажется, все было правильно, старик его по карте и привез.
Обошел поляну. Ржавые банки из-под тушенки легко рассыпались под ботинком. Больше никаких следов не было — люди сюда заглядывали нечасто. Страх и растерянность первых дней проходили, он сходил на речку посмотреть — может, прямо здесь завтра и попробовать? Но речка была самой обычной, прозрачной, спокойно бежала среди камней и валунов и совсем не походила на фотографии из книжек по золоту.
Веня вернулся к костру и стал варить суп из жирных бараньих ребер. Когда закипело, намельчил небольших диких луковичек, как это делал алтаец, и бросил в котелок. Если бы не этот сухонький дедок с веселыми раскосыми глазами, я бы вообще… — думал Веня и вспоминал, как последние два дня жил в отчаянии возле конской тропы, надеясь, что кто-то по ней поедет.
Как и все предыдущие ночи, Веня спал плохо. Спальник был летний, и он мерз, но дело все же было не в этом. Он побаивался ночи, просыпался, щупал рукоятку топора под рукой и прислушивался к тихому ночному ветру и ручью за дырявой стеной. Он понимал, что взялся не за свое дело, но что ему было делать? Жизнь, которой он жил там, была абсурдом, то, что происходило здесь, походило на абсурд же, только с другого бока.
Ежась от холода, глядел Веня в темноту и, чтобы отвлечь себя, опять начинал думать про поиски золота, и его не пойми почему вдруг охватывало отчаяние. Он чувствовал, что предупреждения Олег Палыча уже завтра начнут сбываться. Представлял, как идет через поляну в лес и там, в лесу что-то ищет. То, что он не умеет искать и даже не знает, как оно выглядит. И главное — он почему-то должен искать то, что ему совсем не нужно. Он стискивал зубы и заставлял себя думать, что оно ему нужно. Но чувствовал только слабость и полную безнадегу своего положения.
