Канта Ибрагимов - Дом проблем
Ваха быстро нажал на рычаг и, пока не отключили, набрал Дибировых.
— Ваха, ты всесилен, когда захочешь, даже телефон работать начинает, — это вновь Виктория Оттовна, а он не смеет Марию позвать, мать сама подсказала.
— Алло! — как ему дорог этот голос.
— М-м-мария! — только это еле-еле он смог сказать. Потом: — Здравствуй, как дела? — и после долгой-долгой паузы, словно они об этом много говорили: — Это стереть?
Она тоже долго молчала, и очень тихо:
— Если не правда, — и тут резко связь оборвалась.
На совещание в президентский дворец Мастаев опоздал. Его провели в конференц-зал, указали на место в стороне, да тут Кныш, что сидел на самом почетном месте между спорящими сторонами, пальчиком его настоятельно поманил, и только когда Ваха сел, заметил — «международный независимый наблюдатель — Кныш М. А.», а рядом еще одна табличка — «председатель независимого референдума — Мастаев В. Г.».
С правой от Вахи стороны сидит один президент, он в гражданской форме. Тут же шляпа на столе. Он очень спокоен, даже улыбается. А напротив него пять оппозиционеров, кои, перебивая друг друга, пытаются президента в чем-то убедить:
— Вы кличете войну, вы ввергаете республику и народ в катастрофу, — на чеченском говорят все.
— А вы трусы, — отвечает президент. — Вы боитесь Россию, прислуживаете ей.
— Это неправда! — вскочил один бывший депутат разогнанного парламента.
Страсти накалялись, Ваха всецело поглощен этой откровенной дискуссией, как его под бок ткнул Кныш:
— Пойдем, покурим.
— Вы, наверное, не понимаете, — на ухо прошептал Ваха соседу.
— Все я понимаю. Пойдем, все равно здесь «итоговый протокол» уже составлен. Пусть поболтают по-свойски, без международных и посторонних наблюдателей.
Когда они выходили, почему-то острая дискуссия резко оборвалась, а рядом, видать, комната отдыха президента. Уютно, теплый самовар, и тыквенный пирог-хингалш просто дышит ароматом и свежестью.
— Обожаю я это блюда, — Кныш, еще не сев, отхватил жирный кусок. — Налей мне чаю. Ешь.
Не торопясь, вдоволь наевшись, Митрофан Аполлонович тщательно протер руки салфеткой, с удовольствием закуривая, предложил Вахе. Последний в кабинете президента курить не посмел. Кныш это одобрил и далее продолжал:
— Все же молодец ты, Мастаев. И зря мы тебя в свое время в партию не приняли. Надо же, в подъезде «Образцового дома», под потолком, чтоб не стерли, всем назло. Да теперь, красным, крупно «Правда» написал, да еще три восклицательных знака поставил. Вот патриот ленинской газеты!
— Вы как узнали? — потрясен Мастаев.
— Вон, все руки и рубаха в краске, как в крови.
Ваха осмотрел себя, потом в упор на Кныша, и словно допрос:
— Но я ведь только оттуда, только что написал. Как вы узнали?
— Хе-хе, Мастаев, не мучайся. Простая логика. Мария спросила: «Не правда». А у тебя лишь один способ объясняться в любви — писать «Правда!!!».
— Какая мерзкая участь! — вскочил Ваха, даже сделал шаг в сторону: — Все подслушивать, подсматривать!
— Но-но-но! — вознес указующий перст Кныш. — «Власть и сыск должны быть в России». ПСС, том 54, страница 219.
— То-то у вас руки черные, как от гари войны. Вы ведь тоже упражняетесь в стенописании: все неймется вам, не хотите, чтобы здесь порядок был, вот и пишете на «Образцовом доме» «Дом проблем», все в «итоговых протоколах» своих «выборов» упражняетесь, экспериментируете, словно мы подопытные кролики. Нет! — Мастаев топнул ногой, да так, что сам испугался, замолчал.
Пауза была приличной, нарушить которую мог только Кныш.
— Вот это да! Не ожидал. Какая прыть! — он вплотную подошел к Вахе, тыльной стороной пальчиков погладил лацкан поношенного пиджака. — А бацилла «независимости» в тебе уже сидела. Ты, Мастаев, действительно болен. Я даже не знаю, как тебя в таком состоянии в Москву направить: опять учудишь — опять выручать?
— А-а-а, в Москву надо? — встревожен Ваха. Теперь он Москвы очень боится, да жизнь всегда противоречива: там, в столице России, лечат его сына. Как он по нему соскучился! Что делать? Ехать — не ехать? Притом что Кныш для него ныне уже не указ. В это время, по-генеральски чеканя шаг, в комнате появился президент. Митрофан Аполлонович быстренько погасил сигарету и даже рукой попытался разогнать клубы дыма. А Ваха замер: перед ним президент Чеченской Республики и его приказ на русском:
— Лети в Москву, он подскажет, — небрежный жест в сторону Кныша и, склонившись над пирогом, как бы между прочим, тихо на чеченском: — Будь там поосторожнее, им веры нет.
Кныш и Мастаев вместе покинули президентский дворец, всю дорогу молчали, и, лишь когда вошли в «Отдел межрелигиозных связей» Исламского университета, начальник сказал:
— Хм, а ваш генерал, видать, зажрался, нюх потерял. Ты смотри, как запел: «Им веры нет»», последнее — на чеченском.
— А вы знаете по-нашему? — не перестает удивляться Мастаев.
— По глазам и губам читаю, — шельмовато отвечает Кныш, делает наставления по поездке, выдает командировочные, на что Ваха съязвил:
— За наш счет — ваш расчет, — на что Митрофан Аполлонович ответил:
— Разболтались вы все, — как приговор либо диагноз. — Как мыслить стали: референдум им подавай. Тоже мне, государство!
* * *Из Грозного можно было вылететь в Турцию, Эмираты, Азербайджан и даже в Пакистан и Иран, а вот в Россию рейсов нет. Весь день Мастаев на перекладных добирался до Минвод. Ему казалось, что вся милиция в сопредельных республиках разыскивает только его: каждый раз, как останавливают транспорт, его, как чеченца, пальчиком призывают и по полчаса в отделении милиции делают куда-то запрос: в розыске ли такой-то чеченец. Только некая мзда, как воздаяние за проезд, дает отрицательный ответ.
То же самое в аэропорту и за билет. Только поздно ночью прибудет Ваха в Москву. Он уже планирует, что до рассвета перекантуется во «Внуково», как на подлете к нему подошла стюардесса:
— Вы Мастаев?.. Вас у трапа поджидает машина.
На черной «Волге» его доставили в самый центр Москвы. Он успел разглядеть: «Центральная избирательная комиссия Российской Федерации», вооруженная охрана, словно от него ждут нападения, а внутри здание напоминает чем-то обком КПСС, где-то Дом политпросвещения в Грозном. Только новое знамя «триколор», а вот бюст Ленина — навечно, и тут же, видимо, откуда-то принесли, рядом бюст Дзержинского. И обстановка по-коммунистически знакомая. И как же Мастаев был удивлен, когда в огромном кабинете ему навстречу вышел Кныш:
— Митрофан Аполлонович, вы ведь вчера были в Грозном!
