Сергей Солоух - Игра в ящик
«Но если так, даже если так, здесь, здесь и не где-нибудь еще, все самое лучшее – врачи, лекарства и методики...»
Поднялся легкий ветерок и принес издалека, со стороны Птички отрыжку, крем-соду промышленных запасов птичьего помета, но выбора не было, именно туда, в сторону безмозглыми пернатыми удобренной на километры в глубину земли, на сорок сороков сапог, по направлению к «Высшей школе» и «Птицефабрике» Роман Подцепа должен был идти. В общагу. Где на пороге швейцарской его встретили словами:
– Да вот же он и сам. Пришел.
– А я как раз интересуюсь в какой, ты комнате живешь, – разворачиваясь к Ромке лицом, проговорил человек, стоявший у стола дежурной. – Утром иду, слышу, Подцепа, Подцепа, как будто бы меня, а это оказывается другой, спросил и надо же, Роман. Роман Романович. Прямо не верится...
Говоривший был сделан с тем же отсутствием экономии, из того же густо замешанного пластилина, что и аспирант ИПУ. Только, должно быть на солнце перестояв, его фигура слегка оплыла, животик выкатился, щеки налились, и ветер так же, было заметно, над образом работал – жидкая сероватая прядь над лбом сменила густой русый чуб, и белыми морщинками развело кожу у уголков естественных разрезов – губ и глаз.
– Простите... – сказал Подцепа не зная, как обойти внезапно возникшее препятствие и снять с доски свой ключ. Воробьиный клювик на медвежьем бочонке.
– Ну так я и думал, не узнаешь.
– Простите?
– Ты ведь в Кольчугине родился? Мать доктор, Ольгой зовут. Ну, так ведь? Так?
Кольчухино, Ольхой – подплавившийся человек не только сам был весь тепл, округл и гладок, но, говоря, произнося слова, он умудрялся перед употреблением и буквы, нечто отделяющееся, согревать дыханьем, смягчать, сминать углы:
– Ну тах?
– Так.
– Ну а я твой батька. Роман Романович Подцепа. Директор шахты Новогорловская. На курсах тут. Вторую неделю маюсь.
« – А я знаю... Ты у меня директор! – Кто тебе сказал? – Диктор Агафонова. По радио», – прав был, выходит, Димок. Директор. Радиостанция «Маяк».
– Ну что мы тут стоим, пойдем, покажешь, как ты тут живешь. В этом сумасшедшем месте, – директор говорил «шо». «Ну шо мы тут стоим». И совершенно не стеснялся.
– Почему сумасшедшем?
– Да как иначе назовешь? Вшивых котов в руки суют и просят деньги.
– Каких котов?
– Да мне сегодня. Прямо возле вашего института. Какой-то бродяга лезет. «Купи, – говорит, – отец, котика». Наглец. Ты бы его видел, Роман, этого котика и этого продавца. Голимая парша да гной.
Роман. Директор шахты Новогорловская помнил его имя. И имя его матери. И город, в котором оставил и ее, и сына. Кольчугино. Хотелось лишь только одного – чтобы пришелец, карикатура в натуральную величину, поскорей осмотр закончил и ушел. Только директор не спешил, не торопился. Потрогал книги на столе. Пошуршал распечатками. Долго смотрел на титульный лист автореферата в пластиковых корочках. Потом спросил:
– И скоро?
Ромка, который прямо в ботинках прошел за гостем в комнату, теперь сидел на кое-как заправленной кровати и не смотрел на него. Если хотел неряшливость прикрыть, то своим задом сморщил одеяло совсем уже позорным образом.
– Да кто бы знал. Еще столько надо бумаг, бумажечек, бумажек...
Шумный директор шахты Новогорловская задумался, посмотрел на сына, сторонящегося его глаз, прошелся пару раз от окна к двери, словно оценивая уже общую обстановку, и вдруг распахнул дверь холодильника. Старенького, переходящего от поколенья к поколенью молодых ученых ИПУ Б. Б., «Саратова». В лицо ему дунул полюс. Шкура белого медведя свисала с крохотного карманного морозильника, и маленький обрезок сала в полиэтилене ежился под ней на ледяной решетке. Сердечко, не больше пачки сигарет, и только-то.
– Семья там, дома? – спросил человек, назвавшийся батькой, заметив тонкое кольцо на правой руке сына.
– В Южносибирске.
– Сын? Дочь?
– Сын.
– А как назвал?
– Дмитрий, – с вызовом, подняв на гостя свои неверные, упрямые глаза, ответил Рома.
– А я по-новой Ромкой, – как-то необыкновенно просто, не замечая резкости ответа, явного раздражения, сообщил директор шахты. – Два у меня Ромки, получается, Роман Романовича. Второй который, на пять лет тебя помладше. Фото хочешь посмотреть?
– Нет, не хочу.
– А, ну смотри, может и вправду не надо, – все с тем же дружелюбием, как будто размышляя вслух, решил отец. Однако при этом из пиджака зачем-то вытащил бумажник и что-то там начал выискивать, перебирать, шуршать.
Ромка напрягся. Он и не думал раньше, как много у него жилок в организме. Везде. На лбу, на подборке, за ухом. И даже какая-то ничтожная, совсем пичужка, дрожала и играла прямо в ладонях.
– Поиздержался, – наконец объявил Роман Романович старший, закончив загадочные поиски и переборы. – Две недели уже тут, а послезавтра уезжаю. Вот, больше не могу, уж не серчай, не обижайся, – добавил, что-то оставляя на плоском верхе старого холодильника. – А насчет бумажек ты зря, брат, так, неуважительно. Бумажка, знаешь, посильнее и поважнее самого человека бывает. Какой казак отважный был Левко, а без записочки никак. Не поручись за него панночка, не распишись где надо, не шепни, так и сгорел бы на каторге, в Сибири. Уж так жизнь-то устроена...
Ромка поднялся, сам не понял зачем и почему, встал проводить, самостоятельно, без приглашений и понуканий, двинувшегося к двери отца.
– Ну давай, – махнул рукой директор шахты Новогорловская уже на пороге. – Может быть, еще увидимся. Жизнь длинная, и настроение бывает разное, и ситуации. Все может быть. Еще не вечер.
Он сказал «ешо».
– Постойте, подождите, – не зная, как обратиться, как позвать, уже в коридоре остановил, заставил отца обернуться Ромка, – я спросить вас хочу. Вот что. Всегда хотел... скажите...
Отец смотрел через плечо большим, зеленым, полосатым как крыжовник глазом.
– Працювати. Что такое працювати?
– Работать, просто работать, – директор шахты рассмеялся, его, Ромки, полная, лишь временем и ветром остаренная копия, и унес улыбку за угол. На лестницу.
Роман закрыл дверь. На белой кастрюльной эмали старого «Саратова» лежало не фото полного тезки, Романа Романовича Подцепы из Горловки, а деньги. Два четвертака и два червонца. Две пары ильичей нос к носу. Вареный и сырой. Без пяти рублей месячная стипендия.
Если есть хлеб, один лишь хлеб, да он полгода на это проживет, а если есть через день, не больше трех раз в неделю...
Обрывки мыслей носились в голове и брили Ромкины мозги. И лишь одно отчетливо и ясно вырисовывалось. Подцепу вновь спасли, второй раз за сегодняшний день на выручку ему явился человек, которого он не хотел бы ни знать, ни видеть. Какие-то люди, далекие, незваные, чужие, они почему-то думали о нем, учитывали его, рассчитывали на него, держали в голове и, точно подловив момент, выпрыгивали с нужными словами, подсовывали бумаги и бумажки, а исчезая, вновь обещали появиться... Еще не вечер... Еще не вечер...
Почти такой же набор, червонец и два четвертака, неделю назад Роман сам положил на стойку в отделении связи, недалеко, тут за углом, на улице Южной. Послал домой. Такие же бумажки...
Роману стало нехорошо. Электричество, которое било его мелкой дрожью, ходило за ушами, кололо пальцы и забивало гвоздики в виски, пять, десять, может быть, минут тому назад, когда Роман сидел, а перед ним стоял отец и что-то делал, говорил, вновь ошалело. Буравчик левый, правый. Подцепу трясло, в горле его катался виноград, и показалось, еще секунда-две и аспирант третьего года обучения просто задохнется. И спас аспиранта лишь кулак. Собственный, крупный, как шиш березовый, с размаху кувалдой грохнулся о холодильник. Подпрыгнули от страха деньги, резинки пискнули, дверь распахнулась в ужасе, и маленькая пайка сала, белая как смерть, свалилась на пол.
Нет, он, Ромка Подцепа, таким помощником чужим, незваным и далеким для своих, для Димки и Маринки, не станет никогда. Никогда и ни за что. Они, его жена и сын, будут счастливы. Спокойны, обеспеченны, здоровы с ним вместе. Вместе с ним, чего бы это ему ни стоило. Любой ценой. Любой!
И кулак, который еще ломило от первого удара мякотью о тонкое железо, въехав уже костяшками в жесткое дерево большого платяного шкафа, лопнул. Но Ромка, сделавшись на мгновенье одноруким, левшой, мотая в воздухе отнявшейся конечностью, что удивительно, о ней не думал вовсе. Она сама собой что-то делала. Летала в воздухе, разбрасывая капли и вбирая лечебный холодок пустого помещения. А прикрепленный к ней Подцепа кинулся к столу, выдвинул ящик, один, второй, третий, нашел то, что искал, извлек серый конторский картон с тесемками, развязывая одной левой, уронил на пол, стал на колени, поднял одну из стайки рассыпавшихся страниц, прочел, потом другую, третью, и с облегченьем, наконец-то весь полностью обесточенный, завалился, сел, откинувшись спиной на длинную полированную панель общажной кровати...
