Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2009)
“Вызыватели утробного смеха шутят на темы традиционных, биологических в сущности, делений человечества — на мужчин-женщин, здоровых-больных, красавцев-уродов, умных-глупых, молодых-старых, удачливых-неудачливых, своих-чужих — и издеваются и над теми, кто в этих парах занимает второе место, и над теми, кто пытается нарушить четкость этих границ: над молодящимися старухами, женственными мужчинами и т. д. А Емелину интересны эти деления не сами по себе, а лишь те из них, с которыми борется так называемая политкорректность — точнее, тот ее вид, который она получила у нас. В тех странах, где политкорректность возникла, запрет на словесное унижение меньшинств, составляющий ее суть, был частью борьбы за реальные права этих меньшинств. <...> У нас же политкорректность, то есть „правильность языка”, царит исключительно в самом языке, в сущности, в языке очень ограниченной группы людей, почти не влияющей на реальность, — той самой „либеральной интеллигенции”. Вся странность нашей ситуации в том, что, бессильная практически, нормы своего языка интеллигенция сумела сделать нормами публичных высказываний”.
Денис Драгунский. Историографический оптимизм. — “Частный корреспондент”, 2009, 25 мая <http://www.chaskor.ru>.
“„На похоронах жены Сталин едва стоял на ногах от горя. Мы с Кагановичем держали его под руки”, — вспоминал Молотов. „На похороны жены Сталин демонстративно не пришел. Мы с Молотовым шепотом обсуждали это”, — вспоминал Каганович. Это, конечно, злая шутка. Но не случайная. По воспоминаниям очевидцев (да-да, очевидцев, участников событий!) совершенно невозможно понять, был ли Сталин на похоронах Надежды Аллилуевой или нет; а если был, то как себя вел — был потрясен, растроган; раздосадован, озлоблен; официален, равнодушен? И уж подавно неясно, как погибла несчастная. Застрелилась, была застрелена или у нее был острый перитонит в результате аппендицита? „Дайте нам факты! — чуть не кричат люди, интересующиеся историей. — А выводы мы уж сами сделаем!” Но что такое факт? Исторический, к примеру? Если подытожить всю философскую полемику по этому поводу, то определение будет довольно скромным и отчасти обескураживающим: факт — это то, что приводится в учебной или научной литературе в качестве факта”.
См. также: “Что касается переписывания истории, то тут вообще смешно жаловаться или негодовать. Ведь история — это и есть ее переписывание. Постоянное, день за днем” ( Денис Драгунский, “Путем взаимной переписки” — “Частный корреспондент”, 2009, 8 мая).
Олег Ермаков. Сон Рахматуллы. Из книги “Арифметика войны”. — “Нева”, Санкт-Петербург, 2009, № 5 <http://magazines.russ.ru/neva>.
“ С той стороны никто прийти не мог, это противоречило здравому смыслу, сразу за позицией начиналось поле, заботливо усеянное противопехотными минами с растяжками. Но когда они все-таки пришли, вдруг появились рядом, прямо перед глазами, тени со специфическим запахом то ли овчины, то ли табака, у рядового Арефьева и мелькнула догадка, что он закемарил на посту; а заснул ли его напарник, он не знал...”
См. другие рассказы Олега Ермакова из книги “Арифметика войны” в июньском номере “Нового мира” за этот год.
Александр Иличевский. Труд Чехова. Суббота. — “Новый берег”, 2009, № 22 <http://magazines.russ.ru/bereg>.
“Труд — это такой Годо, которым никто не занимается в течение пьесы, но о котором время от времени все говорят. Пьеса, таким образом, выходит, словно бы трагическая пауза в смертном мороке труда. Однако Астров справедливо чертыхается: из-за вас я угробил три месяца. Занавес падает, и Труд вновь возобновляется — как небытие — на долгие годы”.
Максим Кантор. Реквием по сверхчеловеку. Русский взгляд на закат Европы. — “Русская жизнь”, 2009, № 8, 6 мая <http://rulife.ru> .
“Распространено мнение, будто Гитлера воспитал Ницше — но нет же, вся немецкая философия, весь европоцентричный свод представлений о мире, все наследие западной классики (считая от Ренессанса) говорило о том, что человек обязан преодолеть узкую бытовую мораль ради героического становления личности. Да, двадцатый век явил наиболее болезненную, уродливую трактовку этого процесса — но оттого лишь, что силы Запада были уже на исходе. То было последнее героическое усилие западного мира — вернуть былую мощь мифу, распрямить сутулую спину сверхчеловека, помочь ему, одинокому, выстоять среди маленьких людей. Гитлер, Муссолини, Франко и прочие диктаторы в данной перспективе выглядят последними рыцарями Запада (пожалуй что, излишне кровожадными — впрочем, про Муссолини и Франко этого уже и не говорят, — но кто сказал, что Ричард Львиное Сердце был альтруистом?). <...> Как горько ответил однажды Гитлер на вопрос Леона Дегреля: „Мой фюрер, откройте секрет — кто же вы?” — „Я древний грек!” И сколь же тяжело героическим ахейцам держать оборону, если количество троянцев множится и множится, а силы античного мифа на исходе. <...> Ницшеанская мораль Сверхчеловека или „бремя белых” Киплинга, бодлеровская концепция “Маяков” или конкистадорская бравада Гумилева, политология элиты Карла Шмитта или героическая историография Карлейля, эстетика Вагнера или трактовка Ренессанса Буркхарда, — все это варианты одной и той же оборонительной идеологии”.
Руслан Киреев. Роман воспитания, а не исповедь. Беседу вел Александр Неверов. — “Литературная газета”, 2009, № 21, 20 — 26 мая.
“Стал болезненно восприимчив ко всякого рода искусственности, а она, к моему изумлению и великому огорчению, обнаруживается вдруг даже у Чехова, в его больших вещах. В „Дуэли”, например. Или вот Мопассан, совершенно блестящий новеллист, а в романах, даже в когда-то обожаемом мною „Милом друге”, чувствую, как автор ведет меня за собой. Не тащит, а аккуратненько так ведет, но я все равно сопротивляюсь. С возрастом, да еще, видимо, избалованный Пушкиным, все больше ценю свою читательскую свободу. Ее дает мне Аксаков — „Детские годы Багрова-внука” уже несколько десятилетий остаются одной из любимых моих книг. Дает Шаламов — при всей трагичности его „Колымских рассказов”. Дает Стерн, его неувядающий „Тристрам Шенди”. Или только недавно (к моему стыду) открытый мною Константин Станюкович. Но не в романах опять-таки, а в рассказах. Морских… Быть может, именно море и порождает свободу? Потому так люблю „Остров сокровищ” и „Робинзона Крузо”, а „Моби Дика” Мелвилла считаю одной из величайших книг”.
Капитолина Кокшенёва. Не спасавший России не спасется и сам. О романе Веры Галактионовой “5/4 накануне тишины”. — “АПН”, 2009, 15 мая <http://www.apn.ru>.
“Она умеет начинать в литературе новое. Не сомнительное новое модернистов, мельтешащее перед нами вот уже пятнадцать лет в виде маний и деструктивности, смыслового нигилизма и эстетической похотливости, превративших литературное пространство в засиженное мухами грязное место. Но и с почвенной литературой она связана наособинку: накопленная в XX веке смысловая и этическая энергия народного образа здесь преображается. Мы любим вот уже третье столетие делать „исключения из народа”: то ранние славянофилы в народ не пускали купечество, то революционеры изгоняли из него священство и „белую кость”, то „гуманисты” вообще заменили его электоратом-населением. Живая и трудная новизна романа Веры Галактионовой в том и состоит, что открыла она двери своего романа для „лагерного” нашего народа — заключенных, их обслуживающих и над ними надзирающих людей. Открыла не для того, чтобы вновь говорить об „ужасах лагерей”, но показать именно трагическую диалектику их жизни, и в несвободе сохраняющих державное обаяние России. Ведь в лагерях оказалась сильная и лучшая часть нации и надзирать за ней, угнанной на окраину империи, были поставлены тоже не худшие люди государственно-репрессивного механизма. Вера Галактионова не стоит вне русской романной традиции, скорее — перед нами конфликт с правозащитно-либеральными толкователями „лагерной темы”, так легко „растворившими благородный металл расы в дешевых сплавах” (М.Меньшиков) — воплях о „тотальной тирании” советской истории”.
Сергей Костырко. Сетевая литература или литература в Сети? — “Русский Журнал”, 2009, 26 мая <http://russ.ru>.
“Так что высказывания почтенных оф-лайновых литераторов по поводу сетевой литературы, как литературы исключительно „заборной” (Л. Аннинский), как явления, грозящего самому существованию литературы, следует отнести к элементарной неосведомленности”.
