Уходящие из города - Галаган Эмилия

«Все связано, – думала Лола. – Все. Папа держал на себе мир, всегда. Как там эти называются, которые подпирают землю? Не помню слово. Но это папа. Дя, как говорила Бу, когда была маленькая. Держал мир ради мамы, а когда ее не стало – опустил руки…»

Люди выходили на площадь митинговать. Лола знала, что их пакуют и вяжут, она видела, проходила мимо стоящих линией росгвардейцев. Сквозь прорези балаклав на нее смотрели детские глаза. Это ведь мальчики, которые могли бы назначить свидание Бу (у Бу уже было целых два свидания: с Сашей и Ромкой; молодая, да ранняя девица растет, вся в нее), а могли бы скрутить ее девочку, грубо вывернуть руки и утащить в автозак. Неужели могли бы? Лола знала, что могли, но не верила. Шла и смотрела на них, не отводя глаз. Какая-то женщина рядом буркнула:

– А вырядилась!..

Лола не поняла, что не так, потом сообразила: у нее в одежде цвета слишком дерзко сочетаются. Шарфик и пальто.

Если бы была жива мама… Она бы сейчас стояла с плакатом, а точнее, уже сидела бы в автозаке… Лола вздохнула. Может быть, в этот день она была единственным человеком, который смотрел в лица этих мальчишек с грустью? Единственным, кто их не боялся, а жалел? Мама их так сильно ненавидела – всех, как часть государственной системы, – что они невольно напоминали Лоле о ней, о маме. Как она кричала – даже после того, как ей починили сломанный зуб, она продолжала плеваться при крике:

– Политические репрессии нарастают! Но пока я жива, пока я еще ползаю по этому земному шарику, я буду бороться!

Мамы уже два года нет на свете. Дефицит борцов со злом налицо.

«Не отдам в борцы мою Бу, мою девочку, не отдам. Мама, бесись, злись там, на том свете, плюйся сквозь дырочку от сломанного зуба. Я не отдам дочь. Пусть простят – или не простят – меня все матери убитых и убитые матери, я не отдам дочь, не допущу, чтоб ее скрутили, чтоб били, чтоб… Нет, не могу», – Лола ускоряла шаг.

Ночью она снова не могла уснуть. То ли после ковида, то ли по другой причине ее часто накрывала бессонница. Лола лежала и смотрела в темноту – часами. Иногда тихо включала ролики на «Ютубе» или аудиокниги, но в голову ничего не лезло. Звуки сползали с тишины, как сползает с матраса простыня, и Лола лежала в этой тишине, шершавой, неприятно-теплой, и смотрела в потолок, как в крышку коробки. Лола вспоминала детство Бу – как она смешно лепетала, переставляя слоги в словах, маму – как она хотела изобрести «танец на костылях», и папу – как он построил на даче беседку и мангал для шашлыков, а мама пожарила мясо в решетке – и все у нее сгорело, до угольков, а Андрей пытался пошутить про активированный уголь, но получилось несмешно, потому что Андрей вообще не умел смешно шутить…

Иногда в воспоминаниях Лола добиралась до другой жизни – до школы, до Полины.

Полина ей снилась. Что-то говорила на непонятном языке и смеялась.

Но чаще Лола лежала без сна до самого утра, а потом чувствовала себя старой и пустой, как банка с кофе, на дне которой едва ли можно наскрести пару ложечек. Надо было вставать и идти на работу. Дети ждали. И она шла.

Однажды на лестнице ее толкнул какой-то мужчина.

Лола шла ему навстречу, она поднималась, а он спускался. Лестничный пролет широкий, разойтись легко, но мужчина специально толкнул Лолу в плечо что есть силы, резко и неожиданно, едва они поравнялись на ступеньках. Лола полетела спиной вперед, но успела схватиться за перила и этим предотвратила падение. Не сделай она так – или ударилась бы затылком о бетонный пол, или, пролетев через площадку, вписалась бы головой в железную дверь квартиры на соседней лестничной клетке. Лола удержалась, хотя сердце, как мячик, ударилось и отскочило от противоположной стены. Мужчина пронесся мимо, ничего не сказав, дебильным таким бегом, широко разводя колени в стороны, как будто приседая, но быстро-быстро. Он был в черной куртке и темно-серой шапке, надвинутой на глаза. Лола его не знала. Она жила в этом доме без малого сорок лет и, казалось, знала тут всех – но не его, не этого урода.

– Ты… ты, блядь, кто? – в гневе заорала она, забыв, что материться вслух запретила себе несколько лет назад, и бросилась вслед за ним. – Че те надо?

Она бежала вниз и орала и так же с разбегу выскочила во двор, в мороз, немного поскользнулась на не посыпанном песком льду, но удержалась.

– Ты кто? Че те надо? Ты кто? – орала она в пустой двор.

Ее тут все, кажется, знали, и все, наверное, слышали этот вопль, но двор был пуст, как будто народ вымер. Лола кипела: как это она не заметила, что в доме, где она выросла, появился кто-то чужой, кто-то злой, и теперь толкает ее, ее – человека, который прожил тут всю жизнь, толкает на лестничной клетке ее дома! Что это было? Что? Что, еб вашу мать?!

На работе становилось все труднее. Политические активисты клеймили то одних, то других. Коллеги боялись, что в садике заставят проводить патриотические мероприятия: заведующая пойдет на все, чтоб выслужиться перед городским начальством. Кого-то напрягали сами мероприятия (и так хватает нагрузки, отстаньте от нас!), а кого-то – политика.

– Я не буду расставлять детей буквой зет, – сказала Лоле коллега, молоденькая, звонкая девочка, которую дети любили так, что иногда не хотели уходить домой.

– Уволишься? – спросила Лола.

– А что я теряю? Зарплату? Так я, может… не знаю, попробую маникюр на дому делать. «Девочки, записываемся на ноготочки!» Записывайся, Лол, скидку сделаю!

– А я – в дворники. На асфальте можно хоть весь алфавит из говна выложить, – сказала Лола как можно тише, чтоб никто не услышал, что она произнесла слово «говно» в стенах детского учреждения.

Обе знали, что едва ли уйдут.

– Ты… – вдруг спросила коллега ее совсем тихо. – …что думаешь о… вообще?

– Подлость, – сказала Лола еще тише, – бессмыслица, – тут голос Лолы ушел наверх: – До конца жизни не увидим жизни! Ни за что люди гибнут.

Коллега кивнула:

– Я так и думала, что ты против. Догадалась по шарфику.

«Хоть бы поменьше людей замечало этот шарфик», – подумала Лола. Ей стало казаться, что на нее косятся. Родители детей. Нянечка. Заведующая. Только дети по-прежнему смотрели открыто.

Вечером в больнице Лола узнала, что и папа в курсе новостей. Какой-то боец в палате уже кричал о разгроме укрофашистов:

– Де-на-ци-фи-ка-ция!

Папа, с усилием двигая губами и языком, спросил:

– А ам?

Это означало «Как вы там?», и Лола сказала ему:

– Хорошо.

– А у? (Как Бу?)

– На даче. С Андреем.

Больше они ни о чем не говорили, и только боец в шейном корсете что-то орал в телефон:

– К черту! Восемь лет ждали! Хватит! Покажем нацикам кузькину мать!

Пока Лола шла домой, голова невыносимо разболелась. В висках стучало. Детские крики – и поверх них: а ам? нацики! а ам? нацики! а ам?

Дома не стала ужинать, заварила чаю. Не листала новости, только написала пару сообщений Бу и Андрею. Легла спать. И снова никакого сна. Невыносимо. Кто-то не спит, потому что воют сирены, рвутся снаряды, кричат раненые и осиротевшие. Лола не спит просто потому, что не может заснуть. Без объяснений.

В какой-то момент сознание все-таки стало мутиться. Лола уплывала, а точнее качалась между сном и явью, как дитя в колыбели.

И тут в дверь постучали. Дверь надежная, железная, очень крепкая, папа поставил еще тогда, давным-давно, когда на него напали и он боялся за всю семью. Стук был неслучайный – громкий, требовательный. Лола лежала тихо. Кто это? Зачем? Посреди ночи…

Стук прекратился, сменившись пронзительным собачьим лаем – у соседей, что внизу, большой пес, видимо, его разбудили.

Лола вышла в коридор, подкралась к глазку. Никого. Приоткрыла – пусто.

Господи, как странно…

Что это значит? К папе – из-за бизнеса? К маме – из-за политики? Но папа болен, бизнеса давно нет, а мама мертва. Тогда что? И вдруг из прошлого, из детства, из времен, когда она читала Наталью Степанову и вызывала духов, выплыла народная примета: если в твою дверь постучали посреди ночи – не открывай, впустишь смерть.