Юрий Герт - Ночь предопределений
Костер разожгли внизу, на терраске, в том месте, где, по утверждению Жаика, раскладывали огонь паломники — в гроте, расположенном сбоку от входа в мечеть. Феликс настрогал вкусно пахнущие сосной лучинки, аккуратно сложил их «колодцем», сложил даже с излишней тщательностью, потому что не было ни дождя, ни метели, и дрова из досок вышли отменные, смолистые и сухие, но он сложил их колодцем и подумал, поднося спичку к нижней лучинке, что, пожалуй, не складывал такого колодца уже двадцать с чем-то там лет.
Неужели? — поразился он с испугом. — Двадцать лет?.. Но увидел вдруг не тех ребят, которые в прожженных костром, простреленных угольками шинелях мелькнули где-то рядом… Они, но как бы и не они… Сердце у него застучало. Красноватые жилки побежали поперек лучинок. Одна из них, разгораясь, пальнула искрой ему в лоб.
— А я и не знала, что вы так умеете! — Смеясь, Айгуль присела рядом на корточки. Лицо ее, в багровых отсветах, погрубело, подбородок сделался тверже, скулы тяжелей, густые брови, смыкаясь у переносья, придавали всему облику резкость и силу. Степнячка… — подумал он. — И не будь на ней этой синтетики, и в руках — этого кружка колбасы, перехваченного шпагатом, и этого ножа… — Айгуль держала в руках колбасу и складной нож с широким лезвием: поблизости уже накрывали дастархан, расстилая на земле старые газеты, обнаруженные у запасливого Кенжека в багажнике.
Она перехватила его пристальный, заострившийся взгляд, смутилась, но глаз, полных горячего блеска, не отвела. Сегодня… — ударило ему в голову, когда она поднялась и, усмехнувшись чему-то, пошла туда, где готовилось пиршество. — Сегодня… — Он смотрел ей вслед, но чувствовал, что это «сегодня» относится не только к ней… К чему же еще?.. Если бы у него спросили, он бы не ответил.
Он только чувствовал, что-то случилось, что-то происходило сегодня — весь день, и не с ним одним, со всеми, — происходило, копилось, чтобы потом, в тряском, по-козлиному скачущем «рафике» разрядиться смехом, хохотом, раскатившимся по ночной степи… Вот когда, показалось ему, кончилось что-то, мучившее каждого, какая-то тяга, пригнетавшая к земле, и возникло то, что продолжалось теперь, под этой громадной, всходящей все выше луной, над морем, затянутым, вдали серебристо-сиреневым туманом, на краю степи, на краю света, возле мечети Карадон-Ата, вырубленной в скале тысячу лет назад бродягами-еретиками…
Все было легко, легко и возможно в этом мире.
И чувствуя, что это именно так, он сказал после второй стопки, — не потому, разумеется, что захмелел, а потому, что здесь все было легко и возможно.
— А все-таки мы вели себя вчера, как подонки.
Он это сказал, может быть, оттого, что после первого тоста (разумеется, за Гронского,) Спиридонов, смакуя ломтик нежнейшего балыка, помянул, как великое непотребство, вчерашнее — когда экспортным продуктом пришлось заедать не благородную хрустальную влагу, а нечто сомнительное под условным названием «портвейн»… Тут у Феликса и вырвалось о вчерашнем.
— Мы вели себя, как подонки, — сказал он. Балычок повис у него между пальцев, закусывать он не стал. — Настоящие подонки, — повторил он.
— Вы так думаете? — задал Карцев свой вчерашний вопрос, разглядывая сквозь граненую стопку пламя костра.
— Бросьте, Карцев, — сказал Феликс. — И вы тоже так думаете.
Он это произнес без озлобления или укора, просто констатируя факт. И положил нетронутый ломтик балыка на хлебную горбушку перед собой.
— Пожалуй, — согласился вдруг Карцев. — В известном смысле вы, конечно, правы.
Поиграв стопкой, он поставил ее, прижал к газете, как если бы ставил большую, во все донышко, точку.
— И все так думают, — сказал Феликс.
Они оба говорили тихо, но в гроте отдавалось каждое слово.
— Это так, так!.. — сокрушенно подтвердил Спиридонов.
— Не знаю, — повел плечами Сергей. — Не уверен. — Губы у него вспухли, вытянулись трубочкой. — Все мы… Во всяком случае, я сделал, что мог… — Слово «я» он выделил, это сообщило всей фразе привкус укора.
— Сергуха, не заводись, — остерег его Спиридонов. — Не заводись, Сергуха!.. Он прав, — и указал пальцем на Феликса.
— Я не завожусь, — нехотя буркнул Сергей.
Феликсу отчего-то стало его жаль. В конце концов, он действительно сделал, что мог.
— Я ведь по большому счету, — примирительно произнес он. — По самому большому.
Сухие доски горели ярко и бесшумно, без потрескивания. Кенжек подкладывал в огонь по щепочке, экономя дрова.
— Но надо же учесть, — нарушила короткое молчание Вера, — вы же все хотели хорошего… Это надо учесть… — Голос ее, прозвучал довольно нерешительно, — быть может оттого, что говорила она прямо противоположное вчерашнему. — И потом, что вы могли сделать?.. — Взгляд ее задержался на Феликсе.
— Это так всегда говорят: что мы могли сделать?.. — весело и со злостью сказал Феликс. — Это, знаете ли, Верочка, всегда говорят. Сначала, правда, иначе говорят, — в вашем возрасте… Мы, во всяком случае, тогда иначе думали, иначе говорили… А потом стали все чаще повторять: «что мы могли?..»
— Вот именно, — сказал Бек. Толстые стекла его очков были наполнены пламенем; казалось, все лицо у него пылает. — У Камю есть трактат о Сизифе, и он как раз… Как раз о том, что мы можем… То есть когда я читал его, я подумал… — Он приостановился, как бы не решаясь продолжать, спрашивая, можно ли…
— Давайте, Бек, — подбодрил его Феликс. — Сегодня все можно.
— А значит, можно и выпить, — сказал Карцев. — За Сизифа!.. Он, по-моему, одолел смерть?..
— У нас есть фасоль в томатном соусе, — объявил Кенжек. — Где нож? Я открою…
— За Сизифа! — сказал Карцев.
Рваные края грота отчетливо, как вырезанные из черной бумаги, выделялись на фоне светлого неба. Лунные лучи казались тягучими, вязкими. Они заливали плоскую равнину — внизу, под скалой, — уходящую к невидимому морю. Когда-то оно плескалось там, катило белые буруны, в воздухе устойчиво пахло гнилыми водорослями, йодом, сырой солью…
Ах, хорошо!.. — подумал Феликс.
— Так что же, Бек? — сказал он. — Вы говорили о Сизифе…
— Есть версия, — сказал Бек, — по которой Сизиф обманул бога смерти, заковал его в оковы и сделал людей бессмертными, однако дело не в этом. — Он своим обычным жестом поправил очки, но что-то нарушило сегодня его лекторскую интонацию. Он был взволнован. — И не в том, что Сизифа за это покарали боги… Дело в том, как его покарали.
— Это вы про камень? — спросил Спиридонов.
— Вот именно, — сказал Бек. — Тут вся философия экзистенциализма…
— Только вы попроще, Бек, — вздохнул Карцев.
— Я совсем просто, — сказал Бек.
— И покороче…
— Я коротко.
— И нельзя ли вообще без Сизифа, в такую-то ночь… А, Бек?.. Ведь мы за него уже выпили.
— Карцев!.. — сказал Феликс.
— Да нет, — покрутил головой Карцев. — Я молчу. Я слушаю…
— Так вот, — начал Бек, — боги, как известно, объявили Сизифу, что его наказание будет длиться до тех пор, пока ему не удастся вкатить на крутую гору огромный камень. Только тогда он обретет свободу. Однако едва Сизиф достигает вершины, камень срывается вниз. И каждый раз Сизиф спускается с горы и начинает все сначала…
— Веселая работенка, — ухмыльнулся Сергей. — Главное — полезная для общества.
Бек его не слышал.
— Он изо дня в день упорно продолжает свой нескончаемый труд, единоборство с жестокими богами. Перед ним две возможности. Одна — бросить свое безнадежное дело, перестать вкатывать камень. Но для него это не возможно. Это значило бы — признать поражение, сдаться, покориться богам… Другая — не надеясь на победу, продолжать борьбу. Ситуация абсурдна, безвыходна. Но он в тысячный, и в тысячу тысячный раз спускается с горы, вытирает пот…
— Перекуривает… — вставил Сергей.
— И берется за свой камень. Он не сдается, он продолжает борьбу…
— Бедный Сизифчик, — вздохнула Рита. — Мне так его жалко!
— Жалко?.. — переспросил Бек без улыбки. — Он сделал единственно достойный человека выбор. С точки зрения Камю, — добавил он после паузы.
— Вы с ним не согласны? — спросил Феликс. — Я о Камю.
— Нет, — сказал Бек застенчиво, но твердо. — Я думаю существует еще один выход… Третий выход. — Бек поправил очки. — Бороться и победить. Но для этого Сизифу пришлое бы осмыслить ситуацию, в которой он находился.
— И тогда?.. — спросил Гронский.
Он все время молчал и только ел, храня, казалось, полно равнодушие к разговору. Он и здесь не изменил себе, восседая на плоском обломке известняка, который специально для него выволокли из глубины грота, и с такой элегантностью поддевал и укладывал, на ломтик хлеба кусочек осетрины или кружок колбасы, так не спеша, со вкусом, жевал, запивая вином, разбавленным водой, как если бы это был ужин где-нибудь в «Метрополе».
