Юрий Герт - Ночь предопределений
— Сколько девушек — и каждая розанчик… — Гипнотизер поднес к губам сложенные в щепоть кончики пальцев, чмокнул и раскланялся, послав зашелестевшему аплодисментами амфитеатру воздушный поцелуй. — Но среди них, разумеется, существует одна… Только одна… Не так ли, среди всех девушек существует только одна? Я правильно говорю — только одна?… Прошу вас, громче…
Он добился того, что Бубенцов — внятно и громко — произнес: — «Только одна…» — и после этого пригласил на сцену какого-то рослого парня из первого ряда.
Выбор получился — нельзя удачней. Верзила застенчиво топтался перед Бубенцовым, в трех-четырех шагах, и тот под усиливающийся смех описывал прелести своей «дамы сердца», если следовать куртуазной терминологии Гронского. Тут были, разумеется, и «глазки-василечки», и «лебединая шея», и «стройные, точеные ножки…» Не известно, что потешало в особенности — покорные и несколько вяловатые признания Бубенцова или совершенно потерявшийся от смущения парень, жаждущий, по всей видимости, единственного — не медля ни секунды, провалиться сквозь землю.
— Вы давно разлучились, — произнес Гронский, — и вдруг — такая неожиданная встреча… Что же вы стоите?.. Поцелуйте свою красотку!
У «красотки» на лбу выступил пот, Феликс видел, как он блестит, заливая надбровные дуги.
— Скорее же, — повторил Гронский, — подойдите к ней…
Бубенцов через силу сделал шаг, другой. Но затем с неожиданной легкостью крутнулся на каблуках, повернулся к Рите, стоявшей на краю авансцены, обнял ее и поцеловал в губы, — все это в таком стремительном темпе, что ни она, ни Гронский, ни зрители, замершие на своих скамьях, — никто и опомниться не успел. Бубенцов же вскинул руку, прощально махнул, ухмыляясь, маэстро, потом спрыгнул с эстрады, снова помахал и двинулся между рядами — в гору, на свое место.
Амфитеатр бушевал.
Задние ряды ревели от восторга.
Гронский улыбался.
— Что делать, — произнес он, улучив момент, — не только сердце красавицы, но и сердце красавца склонно к измене… Увы, чары моей ассистентки оказались сильнее ваших… — Он, как бы извиняясь, поклонился не знавшему куда себя девать парню и подтолкнул его к лесенке, ведущей вниз.
Рита, которой Гронский успел что-то сказать, ходила между сидящими на сцене, пытаясь водворить порядок. Здесь тоже переглядывались, прыскали. Рита задержалась возле Нины Сергеевны. Глаза у той были плотно закрыты, лицо каменное…
Впрочем, Феликс уже ничему такому не верил. Как, пожалуй, и все в зале, — в громадном зале, простирающемся до звезд, которые над черным горбом сопки становились все ярче и гуще.
Гронский держался отменно, — нельзя было держаться отменней в подобной ситуации. Но шутки, которыми он успокаивал зрителей, звучали пошловато и были словно надерганы из скверного конферанса. Кое-как ему удалось восстановить тишину. Между зрителей у него обнаружились какие-то помощники, они уговаривали, упрашивали… Среди них был и тот энергичный парень из геологической экспедиции, с которым Феликса второпях знакомили возле столовой.
Тем не менее, когда Гронский занялся Ниной Сергеевной, Феликс понял, что это конец.
Он это почувствовал сразу, хотя веки ее были опущены и лицо выражало полнейшее смирение.
Она послушно вторила Гронскому — своим тонким, негромким голоском:
— Вы геолог, не правда ли? Вы геолог?
— Геолог…
— Прекрасная профессия, не так ли? Прекрасная, прекрасная профессия…
— Прекрасная…
— И вы… М-мм… ищете в земле нефть…
— Нефть…
Он потер руки.
— Нефть… — повторил он. — Нефть…
— Нефть… — откликнулась она так же покорно. — Ищем нефть… — И вздохнула, как вздыхают в глубоком сне.
То ли ее хорошо здесь знали (впрочем, здесь все хорошо знали друг друга), то ли еще по какой-то причине, но голос Нины Сергеевны, по-прежнему негромкий, был теперь хорошо слышен, слова, несмотря на монотонную интонацию, звучали внятно, четко.
— И не только ищете, — сказал Гронский, — но и находите?.. — Он улыбался. Последнее слово он произнес с нажимом.
— А как же, — сказала она, — и находим…
— И тогда, — подхватил он обрадованно, — из земли начинает бить фонтан?.. Фонтан!.. — повторил гипнотизер несколько раз, с каждым разом все более смакуя это слово, — Фонтан! — Он плавным воздеванием рук выше головы показал, как, по его мнению, устремляются вверх и затем опадают фонтанные струи.
— Не обязательно, — сказала Нина Сергеевна. — Это если у нефти низкое содержание парафинов. — Глаза у нее были закрыты.
— Парафинов?.. — несколько смешавшись, переспросил он.
— Ну да, — невозмутимо пояснила Нина Сергеевна. — А то случается, что она ползет из скважины, как ливерная колбаса…
— Колбаса?.. — Гронский еще улыбался, но, казалось Феликсу, из последних сил. — Ливерная?..
— По пятьдесят копеек кило… Есть такая…
Вот тут-то Феликс и увидел, как вздрагивают у маэстро по сторонам подбородка львиные мешочки.
— Я попрошу вас, — жестко проговорил гипнотизер, — описать то, что сейчас вы увидите. — Он что-то сказал ей, но так тихо, что даже Феликс, находившийся поблизости, не расслышал. — Вы увидите, — тем же строгим, жестким тоном продолжал он, — как перед вами, рядом с местом, на котором вы стоите, из земли ударит нефтяной фонтан. Вы и ваши друзья… Вы долго искали… М-мм… Это место. Вы устанавливали вышки… Бурили землю… Вы проникли до самых… М-мм… сокровенных глубин…
— До юры!.. — выкрикнули из задних рядов.
— До коллекторных пород!.. — раздалось откуда-то сбоку.
— Я требую тишины! — угрожающе проговорил Гронский, оборотясь к залу. — В таких условиях…
— Товарищи! — вскочил энергичный парень из геологической экспедиции. — Товарищи!..
— И теперь, — продолжал Гронский, сомкнув на переносье кустистые, словно начерненные брови, — теперь оттуда, из этих сокровенных глубин, забила нефть… Смотрите же, смотрите… Вы видите перед собой черную струю… Нефтяной фонтан!..
— Вы видите!.. — вскрикнул он. — Видите! Видите!..
Все в нем встопорщилось, вздыбилось — брови, волосы, накладные высокие плечи фрака шевельнулись и встали торчком, он похож был на огромную черную птицу, которая вот-вот взлетит, унося в когтях жертву, — пальцы его и вправду были судорожно скрючены, в глазах метался хищный, стальной блеск.
Он был страшен в ту минуту. В груди у Феликса застучало. Айгуль вспомнилась ему. И красный, кроваво-коптящий язычок. И отчего-то — Лукишки, барабанная ровная дробь…
И как бы сквозь нее, эту частую дробь, рассыпанную барабаном, он услышал тонкий, сонный голосок:
— Да, в самом деле… Я вижу, вижу… Вижу черный фонтан… Вижу струю нефти… Вижу и даже слышу… Слышу подземный гул, слышу рев… Плеск… Чувствую, как она пахнет. Нефть…
— Прекрасно… — проговорил, показалось Феликсу — прокаркал гипнотизер, потирая ладонь о ладонь. — Прекрасно… Вы видите, чувствуете…
— Да, — повторяла Нина Сергеевна как зачарованная, — вижу, чувствую…
Всё вокруг замерло, затаило дыхание.
— Это пятая, — звонко вырвалось у нее вдруг.
— Что вы?.. — склонился к ней Гронский.
— Да-да, — подтвердила она, — это пятая… Пятая буровая…
— Курмангожин! — Она тряхнула головой и разлепила глаза с видом наконец-то очнувшейся от сна царевны. — Курмангожин, ты здесь?.. Мунай журыбатыр,[10] Курмангожин! Нефть идет!..
— Спасибо, — сказала Нина Сергеевна, улыбаясь и глядя в лицо Гронскому, — вы помогли нам выполнить квартальный план по разведке…
Хохот, который обрушился на сцену, можно было сравнить разве что с камнепадом. Все смешалось. Айдар Надиров соскочил со своего стула и с торжествующим ревом «Мунай журыбатыр!..» устремился вниз. При этом он подал руку Нине Сергеевне и подхватил ее, когда она спрыгнула со сцены. Ряды — внизу, вверху — вся гора, казалось, ожила и шевелилась, двигалась им навстречу.
Кто-то дергал — и безуспешно — занавес, застрявший на половине пути. Рита, дрожа, прижалась к Феликсу. Спиридонов, неизвестно откуда возникший, стоял тут же, в гамлетической позе, скрестив руки на груди. Гронский метался по сцене, в бессильной ярости ломая пальцы. «В таких условиях… В таких условиях…» — слышал Феликс, хотя ничего, казалось, невозможно было расслышать в кипящих валах веселого, безудержного смеха, затопившего все вокруг.
10Их отъезд был похож на бегство. Кенжек с неизменной своей расторопностью подогнал автобус к заднему выходу, и пока они прорывались к «рафику», пока пожимали чьи-то руки, прощаясь, между попыток сбивчивых извинений (Феликсу особенно запомнился Самсонов, его сконфуженное, чуть ли не виноватое лицо), пока, уже тронувшись, не обнаружили, что потеряли Жаика в толчее, сквозь которую, с его животом, не так просто было протиснуться, и притормозили, и тронулись опять, едва не задавив при этом рвущегося о чем-то напомнить — не о своих ли стихах?.. — Чуркина, — смех не смолкал, напротив, казалось, его раскаты преследовали «рафик» даже потом, когда он, посвечивая желтыми прыгающими фарами, уже со всей возможной резвостью мчался по ночной степи.
