Юрий Герт - Ночь предопределений
Ах ты черт, подумал Феликс, но ведь те, кого он убрал, и есть — не поддавшиеся, не подчинившиеся внушению. И выходит …
Момент этот ускользнул от него в прошлый раз, на вечере в Доме культуры. Во всяком случае, тогда ему в глаза не бросилось ничего настораживающего.
Охмуреж?.. — думал он. Однако все, кто остался…
— Пробуйте, пробуйте, — невозмутимо приговаривал Гронский. — Ваши пальцы сжаты, ваши руки срослись, вы стараетесь их развести и не можете… Пробуйте, пробуйте…
Все попытки высвободить руки были напрасны. Какой-то высокий, атлетически сложенный парень пытался разорвать их коленом. Бубенцов потрясал руками над головой, тужась расцепить их, и вертелся по сторонам, и настырно — как-то слишком уж настырно и весело — совал руки соседям, чтобы они то ли помогли, то ли убедились, что ему самому разжать пальцы не под силу…
Феликс жалел, что в этот момент он не видит со своего места лица Айдара Надирова, он видел только его спину и заросший курчавыми черными волосами затылок. Нина Сергеевну тоже была от него далеко, маленького росточка, ее всё заслоняли высоченные, плечистые фигуры, но он хорошо представлял себе ее ироничную — в минуты спора — усмешку, ее задорно, сапожком вскинутый носик…
— Внимание, — сказал Гронский. — Считаю до трех. На счете три…
Руки у всех разжались.
Аплодисменты рождались где-то вверху, чуть ли не на темной вершине холма, и, нарастая, катились оттуда вниз.
Гронский раскланивался с церемонным достоинством, кивал направо, налево, но спина его при этом оставалась абсолютно прямой.
Феликс вспомнил, как в антракте гипнотизер переодевал рубашки.
— Нет, сказал он Спиридонову, — это вы зря… Старик работает без дураков…
— А я что?.. Я не в том смысле… — пробормотал Спиридонов. — Жгут, проклятые… — Он поморщился, потирая за ухом.
Рита рассадила всех по стульям, гипнотизер возобновил свои пассы. Стулья располагались в глубине сцены, теперь у Феликса на виду были все лица, он видел, как черты их расслаблялись, приобретали умиротворенное выражение, видел, как смыкались веки, как загрубелые мускулистые руки, лежавшие на коленях, теряли напряженность, отмякали. К тем, кто не засыпал сразу, подходила Рита, что-то говорила, наклонясь к самому уху, иногда пересаживала, меняла местами. Постепенно все окончательно успокоились, дышали ровно; у атлета, пытавшегося разорвать сплетенные пальцы коленом, голова упала на плечо, Рита приподняла ее, оперла затылком о спинку стула. Рядом сидел Надиров. Ноздри его широкого носа подрагивали, раздуваясь, но в лице было что-то кроткое младенческое… Такое же выражение Феликс заметил и на лице Нины Сергеевны, но не стал разглядывать, только задел глазами; неловко было наблюдать за нею спящей.
В тот момент, когда Гронский повернулся к зрителям, чтобы объяснить с точки зрения науки все, что произойдет потом, за спиной у него раздался негромкий отрывистый звук, напоминающий хлопок или шлепок. Феликс отстранился от своего наблюдательного отверстия в кулисе и успел краем глаза ухватить какое-то короткое движение среди спящих… Гронский, впрочем, даже не обернулся. Он заговорил. Но спустя минуту или две вновь раздался шлепок, теперь уже Феликс понял, откуда он исходит… Понял — и заметил, как напряглась и затвердела у Гронского спина, обтянутая фраком и словно сторожащая, что там, за нею. Но и тут гипнотизер не оглянулся. Он это сделал только тогда, когда Бубенцов, уже под смешки, порхавшие между зрителями, в третий раз взмахнул рукой и хлопнул себя по лбу. При этом глаза его были закрыты, лицо неподвижно, только уголки румяных губ чуть-чуть приподняты, как если бы ему снился радостный сон. Лишь теперь к нему медленно, не изменяя положения ног, одними плечами полуобернулся Гронский.
— Перестаньте… — очень тихо проговорил он.
— А если комары… — так же тихо, не открывая глаз, произнес Бубенцов.
Гипнотизер извинился перед публикой, подождал, пока Рита пересадила Бубенцова из первого во второй ряд, и подошел к нему. «Вам хочется спать. Вы засыпаете. Вы спите..» Слова были обычные, Феликс не вслушивался, он следил — за ясным, девически-светлым лицом Бубенцова.
Спал он или притворялся?.. Феликс поймал себя на том, что не сумел бы твердо ответить на этот вопрос. Так же, как не ответил бы, глядя и на другие лица, не вызывавшие внешне никаких, вроде бы, подозрений.
Нет, подумал он, это было бы слишком…
Но, как ни странно, с той минуты он не мог побороть в себе недоверия ко всему, что происходило на сцене, будь то номер с цветами («Смотрите, сколько перед вами фиалок… Рвите их, рвите!..») или ограбление сберкассы («А вы кассир… Что же вы не зовете на помощь?.! Кричите: „Караул!..“»). Оба номера, кстати, удались гипнотизеру отлично. Все смеялись. Однако Феликсу временами казалось, что у всех на виду происходит какой-то розыгрыш, кто-то кого-то разыгрывает, хотя не известно, кто и кого…
Во всяком случае, он подумал об этом, когда заметил, что между рядами, как огородник между грядками, прохаживается Рита, приглядываясь, наклоняясь, что-то приговаривая… «Не улыбайтесь… Сохраняйте серьезность…» — донеслось до него.
— Встаньте, — сказал Гронский.
И Айдар Надиров поднялся.
— Подойдите ко мне.
Айдар подошел.
— По-моему, вы заядлый рыбак, не правда ли? — сказал Гронский. — Вы любите рыбную ловлю… Ведь я угадал, вы любите ловить рыбу?..
— Люблю, — с усилием выжал Айдар и облизнул губы.
Дальше все шло как по-писаному. Айдар насаживал на крючок червя, закидывал удочку, подтверждал, что от поплавка расходятся круги, что клюет, что на леске бьется большая рыба… Но уж слишком… Уж слишком, кинулось Феликсу в глаза, шло все «как по-писаному», хотя кого-кого, а Надирова в подыгрывании было не заподозрить… Но Феликсу вспомнилась Айгуль, ее горячность, почти неистовость в том споре, который возник в номере Гронского, — и все, что произошло затем… Возможно, — натуры прямые, бескомпромиссны первыми же и поддаются… — подумалось ему.
Тем не менее в тот момент, когда Айдар возвратился к своему месту («Три шага вперед… Еще полшага… Повернитесь кругом… Теперь сядьте…»), Феликс заметил, как тяжелые веки у него шевельнулись, между ними полыхнул черный огонь.
Айдар сел, отвалился на спинку стула, кинул на колени увесистые кулаки. К Надирову тут же, шурша платьем, скользнула Рита. Она что-то шепнула ему, поправила неловко запрокинутую голову, потом нагнулась к соседу, громко похрапывающему, дождалась, пока тот затих, и нырнула за кулису. Спиридонов куда-то исчез, Феликс был один.
— Ужас какой-то! — выдохнула она прямо ему в лицо. — Я чувствую, так просто это сегодня не кончится!
Глаза у нее казались огромными, может быть, из-за грима… Огромными — на вдруг осунувшемся, исхудавшем, как бы изменившемся в размерах лице. Феликсу захотелось погладить ее, как маленькую девочку, по головке, успокоить… Он что-то сказал, но она со злостью перебила:
— Да вы что, сами не видите?.. Помогли бы лучше, чем так стоять!.. — и, не успел он ответить, снова метнулась на сцену.
Он так и не понял, сгоряча у нее это сорвалось или вполне серьезно… Пожалуй, она не шутила…
Однако растерянность Риты казалась ему преувеличенной. Пока она, меняя заученные улыбки на грозный шепот, разгуливала между своих «грядок», Гронский продолжал демонстрацию «психологических опытов». За комической сценкой «бокса», которая вызвала у зрителей долго не унимавшийся хохот, последовал «пожар», потом — «наводнение»… Маэстро был в форме, хотя иногда могло показаться, что он устал и стремительный темп, взятый в начале, удерживает с трудом. Но когда перед ним оказался Бубенцов, Феликс заметил, как все в нем оживилось.
— Чудный парень… — приговаривал он, с задумчивым видом оглядывая Бубенцова. — Чудный молодой человек… — Он мягко прохаживался перед ним взад-вперед, заложив за спину руки. — Когда-то я тоже был молодой и красивый, и у меня тоже отбою не было от самых красивых девушек… Я вам завидую, молодой человек, ах, как я вам завидую!
На губах у него, как жар в рдеющих углях, то разгоралась, то гасла двойная, двухслойная улыбка, Феликс запомнил ее с прошлого раза. По склону холма прокатывались смешки, смешочки, нарастая, слипаясь, наподобие снежного кома, но и там словно все затаилось в ожидании дальнейшего, а может быть, в голосе Гронского, в благостных его переливах ощущалось больше настораживающего коварства, чем доброты.
— Сколько девушек — и каждая розанчик… — Гипнотизер поднес к губам сложенные в щепоть кончики пальцев, чмокнул и раскланялся, послав зашелестевшему аплодисментами амфитеатру воздушный поцелуй. — Но среди них, разумеется, существует одна… Только одна… Не так ли, среди всех девушек существует только одна? Я правильно говорю — только одна?… Прошу вас, громче…
