Юрий Герт - Ночь предопределений
— И что было бы тогда?..
— Тогда бы Сизиф обнаружил какой-то подходящий вариант. Ведь в мифах не говорится, что он дебил или идиот. Напротив… — Бек почесал подбородок. — Он мог бы, например, чем-нибудь закрепить камень наверху. Или подняться разок на гору без камня и там подготовить для него площадку… Да мало ли что! То есть, — скромно заключил Бек, повернувшись к Феликсу, — я хочу сказать, что Сизиф способен осознать ситуацию, а осознав — изменить. Камю об этом не подумал.
У Феликса мелькнуло, как они, отрывая на учениях позицию полного профиля, исхитрялись вытаскивать из земли гигантские валуны, при одном взгляде на которые охватывала безнадежность.
— Бек, — сказал он, смеясь, — вы молодчина! — Он приподнялся и стиснул в руке его маленькую и сильную ладонь.
— За Бека! — сказал он.
— За Бека и за Сизифа! — подхватил Спиридонов. — За тех, кто… Как это… — Он щелкнул над головой пальцами. — Да, кто способен изменить ситуацию!..
— За того, кто не сдался! — блестя глазами, сказала Айгуль, и все почему-то бросились чокаться уже не с Беком, а с ней, — и вдруг просиявший отчего-то Сергей, и Спиридонов, и Рита, и Жаик, со своей полной до самых краев стопкой, из которой, кажется, так и не пригубил пока ни капли, и Кенжек, размахивающий в одной руке — алюминиевой кружкой, стопки ему не хватило, и в другой — открытой банкой с фасолью.
Среди голосов, звучавших под сводами грота, в живом гомоне, заглушавшем тупой перестук граненых стопок, Феликсу на миг послышался отзвук смеха, валом катящегося с горы, захлестывающего эстраду… Но тут он заметил сквозь чащу рук, тянувшихся к Айгуль, что Карцев, грубо оттолкнув повисшую перед ним банку с фасолью, зажал рот ладонью. Никто кроме него и растерявшегося Кенжека не видел, как он вскочил и скрылся в темноте.
11Феликс без слов махнул Кенжеку, и тот понятливо оставил их, вернулся к костру.
Вид у Карцева был сердитый, пристыженный. Они отошли на несколько шагов от того места, где его вырвало, и он попросил у Феликса сигарету.
— Вы уж ради бога простите, — проговорил он хмуро, глядя на рдеющий кончик. — Это фасоль… Как увижу, так всего и выворачивает.
— Фасоль?..
— Она самая. — Карцев затянулся так, что кончик сигареты из рдяного сделался белым. — Мы тогда в Пушкине жили, под Ленинградом. Ну и — сорок первый, зима, немцы, виселицы посреди улицы… Голодуха… Как-то бегу — совсем пацаненок еще, лет шесть мне было — и смотрю: между двух мраморных колонн — наш солдат лежит, на бок завалился, а на плече у него кот — помню, серый, пушистый такой, дымчатый котище, — сидит у него на плече и со щеки примерзшую кровь язычком слизывает. А на снегу мешочек с фасолью — из него фасолинки просыпались — розовые, коричневые… Я их ну собирать. В снегу роюсь, руки аж дрожат от жадности, а глаза — все на кошку, все на кошку… Пришел домой, мать на радостях фасоль отварила и в миске — на стол. Ну, а я эту миску только увидел — тут меня и выворотило… С той поры ни фасоли, ни бобов — не то что есть, видеть не могу.
Все это рассказал он без пауз, скороговоркой, ни разу не подняв на Феликса глаз. Как будто спешил — то ли избавиться от тягостного объяснения, то ли задвинуть щелку, в которую может проникнуть чужой взгляд.
Кончив, он щелчком послал сигарету вниз, по широкой дуге, и усмехнулся. Щелка захлопнулась.
— Можете использовать где-нибудь в качестве художественной детали, — сказал он. — Авось пригодится.
В голосе у него звучал наигрыш. Наверное, Карцев заметил, что Феликс это почувствовал, и сам ощутил неловкость, смутился.
Они оба помолчали, стоя над обрывом. Воздух казался туманным от луны, как бутылка из-под молока. Глубоко внизу виднелись, как черные соринки на светлом фаянсе, какие-то черточки, пятнышки, в беспорядке рассыпанные по равнине. Что это? — подумал Феликс. Если бы не голоса, долетавшие со стороны костра, тишина вокруг казалась бы беспредельной.
— А молодчина ваш Бек, — вспомнил он, улыбаясь. — Нет, в самом деле… Сизиф! — Смеясь, он дружески хлопнул Карцева по мускулистому, крутому плечу. Против ожидания, оно было мягким, податливым. — Нет, признайтесь, он это ловко завернул про Сизифа?
— М-м… Пожалуй. — Карцев вздохнул. — Все мы немножко такие вот Сизифы… Но не каждому дано…
К Феликсу вернулось прежнее состояние легкости, освобожденности.
— …«осознать ситуацию»?.. — подхватил он. Ему снова, вспомнилась эстрада — нахально-невинное лицо Бубенцова, Нина Сергеевна… И львиные, бессильные мешочки… Он весело рассмеялся. — Вы знаете — нет! — сказал он. — Нет!.. И я сегодня это как-то очень почувствовал, еще раньше, там… — Он качнул головой в направлении то ли грота, то ли скрытого от глаз, стоящего выше, у спуска, «рафика», но Карцев, казалось, понял, что он имел в виду.
— Нет! — повторил он. — Вы понимаете — нет!.. В том-то и штука, что — «дано»! Только мы все пеняем на «условия»…
Карцев ничего не ответил. Он стоял, заложив руки в карманы, широкая, сильная спина его была ссутулена, голова на толстой борцовской шее ушла в плечи.
— Когда-то мне хотелось написать про Изерли, — сказал Феликс. При одной мысли о старом замысле у него потеплело в груди. — Клод Изерли, летчик, который бомбил Хиросиму, мы о нем вспоминали… Потом он то ли взаправду спятил, как тогда писали, то ли «осознал ситуацию», как объяснил бы наш мудрый Бек, — то есть взревел и поднялся на дыбы… Помните — он, Оппенгеймер, — об этом тогда во всем мире шумели?.. — Карцев кивнул. — Так вот, мне хотелось написать о нем пьесу. Какая могла получиться пьеса!..
Он говорил, не слишком заботясь, слушает ли, слышит ли его Карцев, довольствуясь неопределенными кивками по временам, — говорил о замыслах, которые берег в себе много лет, которые любил, которые успели давно погаснуть, но, выходит, еще сохраняли тепло прежнего огня, как угли в золе, готовые, кажется, снова вспыхнуть, если на них как следует дунуть полной грудью.
О Гоголе, например, — был и такой когда-то замысел… Как Гоголь сжигает ночью «Мертвые души», второй том. Как он все сжег, спалил в камине у Погодина — ложь, компромиссы, примирение с прекрасной, прелестной действительностью… И вернулся к себе… Но поздно, слишком поздно!.. Или еще сюжет: предатель, полицай, отбыл свои двадцать лет и возвращается в родное село. А там учителем — сын женщины, партизанки, которую он застрелил когда-то на глазах у мальчика… И вот он, старик уже, идет по улице, а за плетнем, за низеньким плетешком — тот самый учитель, он рубит дрова и в руке у него — топор… Библейский сюжет!.. Да мало ли их было сюжетов, замыслов — куда более сильных, более мощных, да так и засохших навсегда в блокнотах?.. В ходу были сюжеты попроще, поспокойней…
— И было, было «дано»!.. — сказал он. — Было, Карцев!.. И некого, нечего тут винить!..
— «По большому счету»… — напомнил Карцев, не без иронии — скорее грустной, чем едкой.
— Да, по большому счету.
Однако в тоне, которым Феликс произнес эти слова, не было горечи.
Здесь-то их и могли застукать, — подумал он. — В такой вот пещере. Не именно в этой, конечно… Хотя — отчего же не в этой? Отличная ловушка. Отсюда — или назад, или в пропасть…
— Вот вам еще сюжет — сказал Карцев. — Хотите? Для коллекции… Сегодня я щедрый, — в его голосе тоже не было ни злости, ни горечи. Он говорил о себе равнодушно, как о ком-то постороннем, — констатируя. И при этом смотрел прямо перед собой, в пустое и светлое пространство, не поворачивая головы. — Сюжет об архитекторе. О мужичке-архитекторе, тоже не любившем рисковать. Хотя замыслы… Замыслы вроде тоже имелись, и какие… Да вот риск…
Они там сидели, жгли костер… — Феликс прислушался к голосам, которые доносились из грота, одновременно стараясь не упустить того, о чем говорил Карцев. — Портянки были вонючие, пропотевшие насквозь, и ноги разбухшие, распаренные, в синих жилах, — солдатские ноги… Жгли костер, говорили — о своей Рязани, о Тамбове каком-нибудь, о своих деревушках, до которых тысячи и тысячи верст… А осыпь уже шуршала… И среди тех, кто спускался по ней, мог быть — «ЛОГИНЪ ПОПОВЪ ИЛЬИНСКОЙ СТАНИЦЫ, и ФАМА ДУБРОВИНЪ» … А на обратном пути, скрываясь в мазаре от полуденного солнца, они выцарапали ту надпись… А пока сияла луна, шуршала осыпь… И эти еще ничего не знали, сушили портянки, размачивали в воде сухари…
— Хотя — ну какой уж такой риск?.. — продолжал Карцев. — По большому-то, как вы говорите, счету?.. Ну, создан проект, но не одобрен. Или одобрен, а в дело не запущен, так и остался в рулонах… Правда, годы, годы уходят, вот беда… И вдруг — возможность: уехать туда, где не транспортные развязки, даже не микрорайоны проектируют, — новые города, и вернуться через несколько лет обратно, чтобы уже не в подручных обретаться, а получить мастерскую, заказы… Вот когда — вздрогни, старина Корбюзье!..
