Валерий Губин - Вечное невозвращение
Марина позвонила перед самым Новым годом, когда все мои переживания, связанные с ней, уже улеглись и потускнели. И сам ее образ стал смутным и едва различимым в моих воспоминаниях.
— Хочу поздравить тебя с наступающим. Пусть следующий год будет намного лучше, чем этот.
— Спасибо. Так мы и живем — все лучше и лучше с каждым годом. Представляешь, как плохо мы жили сорок лет назад!
— Конечно, плохо. Что там было хорошего?
— Юность, например. Первая любовь.
Она опять, как в прошлый раз, надолго замолчала.
— У меня не было любви. Ни первой, ни второй. У меня вообще ничего не было. Только работа — в институте и по дому, и редкие радости, вроде встреч с вами или посещения спектакля. И еще летом турпоход.
— Все так живут. Редко у кого была любовь. Чаще имитация. Распаляют себя, накручивают, а в глубине души пусто.
— Вот Эдик любил Веру.
— Да уж, он любил! Начитался Набокова и захотел иметь свою Лолиту. Сколько было Вере — пятнадцать?
— Валера из-за Риты бросил жену с двумя детьми.
— Какой Валера?
— Далин.
— Понятно. Ему нужно было в Москве прописаться.
— Ты очень критичен к своим друзьям.
— Вовсе нет. Каждый живет, как может.
— Был на даче? — как всегда без перехода спросила она.
— Был. Очень приятно прокатился.
— Рада, что тебе не в тягость. Ну и как там?
— Вроде все в порядке. Тебя видел.
— Меня? В каком смысле?
— Ты стояла во второй комнате в темноте и смотрела на меня.
— Глупости. Когда это было?
— Двадцать восьмого октября в семнадцать часов пятнадцать минут.
— Ты что, был там одну минуту?
— Одну. После того, как тебя увидел.
Она опять надолго замолчала, и только дыхание свидетельствовало о том, что она еще здесь.
— Знаешь, у меня такое чувство, что я была в конце октября на даче. Даже не знаю, сон это был или провал в памяти? Я как будто бы стояла перед буфетом, и никак не могла вспомнить, что я должна взять оттуда домой. И тут кто-то громко закричал на улице.
— Это я кричал.
— Что ты кричал.
— Хлеборобы Ставрополья! Шире развертывайте социалистическое соревнование!
— С тебя станется. Но это был не ты. Там звучали проклятия в мой адрес. Потом увидела себя уже в квартире, а в руках кузнецовский чайник. Тот самый, у которого ты разбил крышечку. А у тебя была любовь?
— У меня было три любви: в третьем классе, в пятом, и в девятом. И все три несчастные.
— Может быть, первого января, как раньше, соберемся? Я постараюсь договориться с Толиком, с Геной и с Ирой.
— Ира в Ярославль уехала.
— Жаль. И с Гензиком не получится, я совсем забыла. Он подстригся, ты, наверное, знаешь, сделал карьеру — стал каким-то иерархом. И уехал навсегда на Афон. Я от него в прошлом году две открытки получила.
— Значит, будем мы с Толей. Может быть, Далина тебе удастся уговорить.
— Было бы здорово. Обещаешь?
— Постараюсь. Изо всех сил.
Больше от нее не было звонков. Шел уже февраль, когда позвонил Далин, и сказал, что снова видел Марину, и опять издалека. Он стоял в отъезжающем вагоне метро, а она шла по перрону.
— Никуда не уехала, а просто сменила флэт.
— Точно была она?
— Она! В этом дурацком вязаном пальто! И кстати, она несколько раз уже звонила мне.
— Что говорит?
— Ничего не говорит. Я в шесть утра трубку не беру.
— Почему думаешь, что Марина?
— А кому еще в голову придет? Она и раньше звонила ни свет, ни заря! Сумасшедшая баба! Денег дашь?
— Нет.
— Ну ладно, старичок, би изи, пока я бизи, — грустным голосом сказал он и дал отбой.
Я услышал ее на следующий день, глубокой ночью, и голос был таким же хриплым, каким она звонила в первый раз после многолетнего перерыва.
— Ты что, опять простудилась?
— Вроде бы, но, кажется, не так сильно. Я часто простужаюсь в феврале, как ни стараюсь уберечься. Всегда жду февраля, ожидая простуды. А, переболев, жду весну. Раньше казалось, что с весной придет что-нибудь необыкновенно хорошее. Столько мечтала об этих днях неожиданного счастья, что моими мечтами можно одарить не одну тысячу человек. А теперь думаю — может быть, они не пропадут напрасно, а каким-то образом останутся в мире.
— Это, смотря какие мечты. А вообще мир потому такой хрупкий и ненадежный, что на треть состоит из несостоявшихся мечтаний и неосуществленный надежд.
— Мои мечты очень хорошие. Скромные и целомудренные. Так что я, наверное, останусь в мире после смерти.
— Может быть.
— И однажды ты вдруг почувствуешь мое присутствие рядом…
У меня вдруг, как тогда, на даче, пробежал по спине озноб.
…а это просто моя мечта задела тебя своим крылом. У тебя за дверью кто-то стоит.
— За какой дверью?
— За входной.
— Откуда ты знаешь?
— Чувствую. Может быть, это я сама стою? — Она засмеялась.
— Ты по сотовому говоришь?
— Что такое — сотовый?
— С тобой не соскучишься, — сказал я, и услышал короткие гудки в трубке.
На цыпочках подошел дверям, — глазка у меня не было, — и прислушался. За дверью явно кто-то был. Мне казалось, я слышу дыхание. Хотел крикнуть: "Кто там?", но во рту так сильно пересохло, что язык не шевелился. И очень страшно было услышать голос Марины в ответ.
Я простоял так минут десять, потом также на цыпочках отошел, достал из холодильника бутылку водки, и, стараясь не производить ни малейшего звука, выпил полстакана. Больше всего я боялся, что раздастся звонок — я бы тогда, наверное, умер от разрыва сердца.
Через час удалось уснуть, но я часто просыпался, казалось, что сквозь сон все-таки слышу звонок. Долго лежал с колотящимся сердцем. Но в квартире было тихо, только урчал холодильник на кухне. И опять засыпал.
Утром, отдернув штору, зажмурился от яркого света: густой пеленой падал снег, такой густой, что не видно было дома напротив. Где-то там, подумалось, под этим липким, мокрым снегом, по этой каше на тротуаре ходит и ходит Марина, то ли живая, то ли ее привидение. Ходит и мечтает встретить старых друзей, звонит им из автомата, разговаривает, и снова ходит, и день и ночь, и в зиму и в лето. Ходит и ищет свое несостоявшееся счастье, свою несбывшуюся любовь. А может быть, ничего не ищет, а просто ходит по тем местам, где когда-то что-то случилось, запомнилось.
Она еще звонила мне несколько раз, все время в шесть часов утра, но я не брал трубку. А потом звонки прекратились — то ли ей надоело звонить, не получая ответа, то ли она ушла в те далекие сферы бытия, из которых невозможно позвонить.
Лесной царь
Колю привезли в деревню поздно вечером. Его укачало в машине, он заснул и сквозь сон слышал, как отец нес его в дом, как его раздевали, укутывали одеялом и как бабушка громким шепотом сетовала, что ребенок уснет голодным. Ночью Коля просыпался, видел в окно луну, задевавшую верхушки деревьев, но ничего не слышал — в доме было абсолютно тихо. Он чувствовал, как в нем начинает шевелиться страх, и поскорее засыпал снова.
Окончательно проснувшись, Коля увидел прямо перед собой на стене смешную тень в виде толстого чертика с рожками. Чертик все время кланялся и взмахивал руками. Коля засмеялся, повернулся к окну и понял, что это вовсе не чертик, а его собственная рубашка: кто-то повесил ее на форточный крючок и она болталась на ветру. Он вскочил, побежал к окну, ощущая приятное тепло нагретого солнцем деревянного пола. Бабушка уже копалась в грядках, на деревьях орали птицы, а там, над забором, за небольшим полем, темнел огромный зеленый лес — такой же огромный, как в прошлом году, но только теперь совсем не страшный, совсем как продолжение их сада.
"Сегодня я обязательно туда пойду", — подумал Коля и стал быстро одеваться.
За завтраком он сразу заявил об этом. Родители переглянулись.
Вот мама закончит свои дела и сходит с тобой.
Столько ждать! Я хочу один, прямо сейчас!
Да пусть сходит, — вступилась бабушка, ѕ никуда не денется. Там нынче земляники много.
Ладно, только далеко в глубь не заходи, иди по самому краю, чтобы мы тебя видели.
Чтобы мы тебя видели! Чтобы мы тебя видели! ѕ кричал Коля на бегу, размахивая бидончиком. Не останавливаясь, он вбежал в лес и замер: его сразу обступили запахи, не известные ему ранее или совершенно забытые ѕ радостные, дурманящие и немного тревожные запахи. Он с удивлением разглядывал яркие ягоды костяники, причудливый узор трещин на старой сосне, лучи солнца, наискосок пересекавшие небольшую поляну впереди. Ему вдруг показалось, что это место он уже видел. "Наверное, оно мне снилось уже в прошлом году, когда меня сюда не пускали".
Дальше, за поляной, начинались ели. Там было темно и сумрачно, из-под густых лап тянуло сыростью, и Коля вдруг почувствовал, что не только он с радостным удивлением смотрит на этот чудесный лес, но и лес его разглядывает и словно думает: "Откуда он взялся, такой маленький и совсем мне незнакомый?".
