Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь
— Два-три тюбика со снотворным и таблетки от изжоги. Простите, я забыла, она еще тут прибавила гребень и щетку.
— Жена сама писала этот перечень?
— Да. Она отдала его мэтру Рабю и просила при первой же возможности передать вам. Тут в конце еще что-то приписано, какое-то слово, никак не разберу. Бумага плохая, карандаш… «So…» Да, здесь, кажется два «r». Ах, вот что, это по-английски: «Sorry».
Да, они нередко пересыпали свою речь англицизмами. «Sorry» — извини меня.
Ален взглянул на Колетт — конечно, не спускает с него глаз, — поблагодарил секретаршу Рабю и повесил трубку.
— Ну, Колетт, скажите, как допрос? Много вам тут крови попортили?
Колетт изумленно уставилась на него.
— Прости, заговариваюсь, — добавил он. — Стал обращаться к тебе на «вы». Неприятно, наверно, было признаваться, что нам случалось переспать, а?
— Это никого не касается.
— Так принято думать. Каждый воображает, что в его жизнь никто и носа не смеет сунуть. А потом — бац — случается какая-нибудь петрушка, и вся твоя жизнь со всем ее грязным бельем выставлена на всеобщее обозрение. На этот раз, — добавил он с иронией, — выставили на обозрение меня.
— Ты очень страдаешь?
— Нет.
— А не притворяешься?
— Поклясться могу — мне на это наплевать. Пусть бы даже они обе переспали со всем Парижем.
Бедняжка Колетт. Сентиментальная дурочка! Ни дать ни взять усердная читательница журнала «Ты». Видно, принимает еженедельник всерьез, одна из немногих в редакции.
Колетт со своей стороны предпочла бы видеть Алена в отчаянии. Чтобы он положил голову ей на плечо, а она бы его утешала.
— Бегу. Нужно отвезти ей вещи.
Ален спустился во двор, сел в свою машину и еще раз проделал хорошо знакомый ему теперь путь. Посвежело. Прохожие уже не брели уныло по тротуарам, как это было вчера. Вид у них стал бодрее, лишь некоторые задерживались у витрин.
Он поднялся в лифте, открыл дверь ключом и увидел новую служанку. Он забыл про нее и в первую минуту недоуменно остановился. Так, значит, Она решила поступить к нему на полный день. Работа была в разгаре. Все шкафы и ящики в коридоре открыты.
— Что это вы делаете, крольчонок?
Он все еще говорил ей «вы». И сам этому подивился. Долго так не продлится.
— Хочешь, чтоб от тебя была польза в доме, — надо знать, где что лежит. А заодно я решила почистить и одежду. Давно пора.
— В таком случае вы сейчас мне поможете.
Ален достал из кармана список и принес вместительный чемодан.
— Серое платье из джерси.
— Его бы надо отдать в чистку.
— Жена забыла, чистили его или нет. Ладно, давайте его сюда.
За платьем последовали комбинации, штанишки, чулки, обувь и все прочее.
— Пустите, я уложу сама, а то суете как попало.
Он посмотрел на нее с интересом. Ого, она, оказывается, не просто хорошенькая, молодая и аппетитная, а еще, как видно, и свое дело знает неплохо.
— Это в тюрьму?
— Да.
— И духи тоже?
— Видимо, да. Подследственные пользуются особыми правами. Не знаю только, распространяется ли это на духи.
— Вы ее видели?
— Она сама не хочет меня видеть. Кстати, а где эта девушка, что сегодня здесь ночевала?
Он думал, что Бесси еще не ушла.
— Она встала вскоре после вашего ухода, опять попросила кофе и пришла ко мне на кухню помогать его варить.
— Голая?
— Надела ваш халат, хоть он ей и велик, по полу волочится. Мы тут с ней поболтали. Я ей приготовила ванну.
— Она ничего не сказала?
— Рассказывала про вашу встречу и как у вас было дело ночью. Все удивлялась, что я здесь сегодня первый день. А потом говорит: «Ты ему скоро понадобишься».
— Для чего?
— Для всего, — ответила Минна невозмутимо.
— Налей мне не очень крепкого виски.
— Так рано?
Ален пожал плечами.
— Ничего, привыкай.
— Вы часто такой, как прошлой ночью?
— Почти никогда. Пью много, но пьянею редко. Такое похмелье, как сегодня утром, — это у меня за всю жизнь, наверно, третий раз. Давай, поторапливайся.
Ну вот, готово — он уже говорит ей «ты». Одним кроликом стало больше. Он испытывал потребность приобщать все новых и новых людей к своему окружению, но при этом ставить их немного — нет, пожалуй, намного — ниже той ступеньки, на которой стоял сам.
Неужели это и правда так? Прежде Ален над этим не задумывался. Он полагал: приятели — это кружок людей с одинаковыми вкусами, людей, на которых можно положиться.
Но это оказалось фикцией, как и многое другое, во что он верил. Когда-нибудь он составит перечень своих фальшивых ценностей, не выдержавших проверки жизнью. Вроде того как Мур-Мур составляла список своих платьев, белья, обуви и всего остального.
А сейчас он проверит, не отправился ли все-таки Бланше на Вандомскую площадь — несмотря на то что в гостиной торжественно установлен гроб с телом жены. Хотя нет, маловероятно. Бланше, разумеется, стоит у дверей задрапированной крепом комнаты, неподалеку от катафалка и трепещущего пламени высоких свечей.
— Алло! Альбер?.. Могу я переговорить с зятем?.. Да, знаю, мне надо сказать ему несколько слов.
Непрерывный поток людей, как и следовало ожидать. Должностные лица, депутаты, может быть, даже министры. Бланше занимали важное место в этой иерархии. Трудно предсказать, до каких вершин они еще поднимутся.
Отчего Ален усмехнулся? Ведь он им не завидует. Он ни за что не согласился бы стать таким, как они. Он их терпеть не может. Более того: презирает за приспособленчество, за все компромиссы, на которые они идут во имя карьеры. Он определял Бланше одним словом — «дерьмо» и любил повторять: «От них смердит».
— Говорит Ален. Прости, что побеспокоил тебя.
— Да, для меня это очень трудный, мучительный день и…
— Именно поэтому я и решил тебе позвонить. Вокруг дома, наверно, толкутся фотографы и журналисты.
— Полиция пытается держать их на расстоянии.
— Мне, пожалуй, не стоит у тебя показываться?
— Я тоже так считаю.
— Что касается завтрашнего дня…
— Нет, нет, на похоронах тебе присутствовать не следует.
— Это я и собирался тебе сказать. Поскольку я муж убийцы… А кроме того…
Какой бес в него вселился?
— Это все, что ты хотел мне сообщить? — прервал его Бланше.
— Да, все. Поверь, я огорчен до глубины души. Повторяю: я здесь ни при чем. В этом теперь убедилась и полиция.
— Что ты им еще рассказал?
— Ничего. Просто были допрошены мои сотрудники. И полицейские побывали на улице Лоншан.
— Ты думаешь, эти подробности доставляют мне большое удовольствие?
— Мои соболезнования, Ролан. Передай тестю: я сожалею, что не могу повидаться с ним. Он хороший человек. Если я ему для чего-нибудь понадоблюсь, он знает, куда позвонить.
Бланше, не прощаясь, повесил трубку.
— Это был муж?
— Да, мой зять.
В ее глазах блеснуло что-то, похожее на насмешку.
— Чему ты улыбаешься?
— Так. Вызвать такси и отвезти чемодан?
Ален заколебался.
— Нет, лучше уж я поеду сам.
Как-никак, а все-таки он и Мур-Мур были привязаны друг к другу. Вероятно, это была не любовь, не то, что люди называют любовью. Просто Мур-Мур в течение многих лет жила подле него. Всегда была рядом.
Как это она сказала Рабю? «Я не хочу его видеть. Если мы и встретимся, то лишь на суде, но там мы будем далеко друг от друга».
А если ее оправдают? У Рабю слава: девять из десяти его подзащитных непременно бывают оправданы.
Ален мысленно увидел, как входят друг за другом в зал судья, заседатели, прокурор, присяжные. Вид у них торжественный и значительный. Старшина присяжных читает с расстановкой:
«По первому пункту обвинения… невиновна… По второму пункту обвинения… невиновна…»
Шум в зале, быть может, крики протеста, свистки. Журналисты протискиваются сквозь толпу и бегут к телефонным кабинам.
А она? Что тогда она? Он уже видел: вот она стоит в темном платье, а может быть, в костюме, между двумя полицейскими. Что же она сделает?
Рабю повернется к ней, пожмет руку. А она? Будет искать глазами Алена? И что сделает он, Ален? Будет стоять и смотреть на нее?
Или, может быть, она улыбнется кому-то другому?
«…Передайте, что я не хочу его видеть. Если мы и встретимся, то лишь…»
Куда она пойдет? Сюда, где все ее вещи еще лежат на привычных местах, она не вернется. Пришлет за вещами или отправит ему список, как сегодня утром?
— О чем вы задумались?
— Ни о чем, крольчонок.
Он похлопал ее ниже спины.
— У тебя крепкие ляжки.
— А вам что, нравятся дряблые?
Он чуть не… Нет, не теперь. Надо ехать на улицу Птит-Рокетт.
— До скорого.
— Обедать будете дома?
— Вряд ли.
— Тогда до завтра.
