Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2012)
Между первой частью и Приложением есть вторая часть, «Набережная Стикса». Она состоит из рассказов о К-ове, разрозненных фрагментов из его жизни. Хронология «Пира в одиночку» изломана, но, огрубляя, можно сказать, что события второй части в общем следуют за событиями первой. Вернее будет отметить, не убоявшись бахтинского термина, что устойчивый хронотоп первой части в части второй сменяется хронотопами разными: новыми местами, эпохами, людьми. Как бы то ни было, после этой смены кажется, что именно Приложение итожит судьбу К-ова; его «Апокрифы», будто вырванные из книги, обрываемые на самом интересном месте, — то, что от него остается. И хотя «Апокрифы» касаются конкретных текстов и писателей, в сравнении с наполненным бытовыми подробностями сюжетом они кажутся абстракцией.
«Один проницательный критик, из молодых, определил общую черту его героев как странное и пугающее одиночество». Это Киреев пишет о К-ове («Пир в одиночку»), но и о самом Кирееве так сказать можно. Следует еще раз, хотя это уже сделал «проницательный критик» — персонификация авторской рефлексии, задуматься о таком важном для Киреева мотиве одиночества. Казалось бы, странно об этом говорить: его романы населены самыми разными людьми и компаниями. Тем не менее главные герои одиноки, хотя это одиночество — особого рода.
В случае «Посланника» у героя есть двойник — «подлинное» я, в случае «Пира в одиночку» — воспоминания (а начинается роман вообще с достаточно тривиальной сцены «хозяин и собака»). Нелишне обратить внимание на некоторые заглавия Киреева: «Пир в одиночку» иронически напоминает о Платоне, «50 лет в раю» — тоже (рай — литература, пространство слов, пространство идей; с этим контрастирует «литература» как сфера быта, общения, человеческих интересов и идеологических требований и условностей). В «Посланнике» упоминается «Евангелие от Платона» («Посланничество — категория вечная»). Одинокий мальчик Лушин в «Пире...» коллекционирует старые открытки с видами родного города — восстанавливая по ним его идеальный облик: «Лушин узнавал его, узнавал в том самом смысле слова, какой вкладывал в него филолог К-ов...» Аллюзия на Платоново припоминание вполне ясная. Курсив здесь исключительно важен — он обозначает неоднозначность памяти, как и в другом случае: «Бабушка еще смотрела телевизор, еще смаргивала прозрачные слезинки, а он уже вспоминал ее». Пожалуй, это обвинение, а его следствие — наказание, работа все той же многогранной памяти, которая остается с человеком один на один. Память настолько явно претендует на статус единственной судьбы, что К-ов, жаждущий какой-то внешней событийности, которая не даст ему поводов себя упрекнуть, ставит себе диагноз «бессудебье».
Не станем заходить слишком далеко, хотя, например, «одиночка» — это еще и одиночная камера. И так ясно, что одиночество у Киреева — состояние с самыми разными и часто самыми высокими коннотациями. Это не отсутствие другого человека: других в романах Киреева предостаточно. В романе «Мальчик приходил» сам образ автора гарантирует, что о герое кто-то уж точно думает . Киреевское одиночество — состояние «наедине с собой» — это условие для припоминаний, наблюдений, отождествлений; для писательства.
«Пир в одиночку» присоединяется к орбите «романов о писателе», романов о литературе — в конечном итоге это наиболее очевидные и доступные для автора формы воспроизведения известного опыта: пережитого опыта становления. Интерес к становлению и ориентировка на интроспекцию, видимо, и были теми раздражителями, которые заставили советских критиков подобрать к прозе Киреева и других авторов «поколения сорокалетних» определение «амбивалентная». Автор термина Владимир Бондаренко не вкладывал в него отрицательного смысла. При желании можно было сказать и «диалектическая», но это подводило бы слишком близко к официозу, к которому проза Киреева или Маканина не относилась.
Амбивалентность/двойственность определяет положение самого романа — между миром, описываемым в нем, и миром, в котором творится он. Писатель, пишущий романы, создает роман о писателе, пишущем романы, то есть работает на метауровне, обращение к которому имеет богатую традицию (некоторые современные писатели, например Джон Ирвинг, сделали это основной чертой своей поэтики). Именно эта осознанная игра уровнями — движущая сила киреевского (мета)романа. Разумеется, мы не можем говорить всерьез о тождестве между автором и героем, хотя ясно, что К-ову переданы какие-то детали биографии Киреева (например, начало литературной карьеры с поэзии, посиделки в «арбитраже»). Но трудно не почувствовать, что межуровневая связь здесь есть и что ее анализ уведет нас в область психологии литературы. Нет, в «Пире в одиночку» Киреев не стремится к нарочитому автобиографизму. Зато его безусловно интересует природа писательства, размышления о которой он передает своему герою: «Беллетрист давно заметил, что слова <…> волнуют его сильнее, нежели то, что слова эти обозначают. Они, как-никак призраки, исподволь оттесняли реальность, вынужденную проходить — и чем дальше, тем неотвратимей — жестокую цензуру языка. Пропускалось лишь то, чему находился фонетический эквивалент, словесный маленький кирпичик. Из таких вот микроскопических элементов и воссоздавался — заново! — разобранный, разрушенный, расщепленный мир». Стремление к идеалу неотрывно от критики такого стремления, припоминание сливается с мимесисом.
Связь образов героя и автора, характерная для метапрозы, чувствуется и в романе «Мальчик приходил», который носит подзаголовок «роман-эпилог», — своеобразное прощание с беллетристикой. Здесь рассказывается о маленьком Мальчике, который убегает из подмосковного дома, и взрослом Адвокате (Защитнике), который живет в Москве. Как и в двух других романах, значительная часть сюжета складывается из длительных воспоминаний героев. Помимо Мальчика и Адвоката здесь действует Перевозчик — то есть автор («вместо темной воды — белый лист бумаги, а вместо весла — перо»). Слово «перевозчик» (близко к «переводчик»), разумеется, сразу наводит на мысль о Хароне, переправляющем в царство мертвых: «…что тот, что другой заняты одним и тем же». Далее Перевозчик назван соглядатаем и хроникером. Действия героев синхронизированы во времени — прочитав, что делает Адвокат, мы тут же прочитаем, что параллельно делает Мальчик; таким образом выполняет свои обязанности всезнающий/всевидящий автор, не просто перевозчик, а некто, наделенный демиургическими свойствами.
Итак, Киреева занимают те же проблемы, что многих прозаиков-постмодернистов, от Итало Кальвино до Виктора Пелевина. Это проблемы взаимоотношений литературы и реальности. Но интерес к экспериментам в этой области у Киреева в его последнем романе сталкивается со стремлением к скрупулезным описаниям. Сталкивается с жаждой обретения миметического мастерства. В результате линия эксперимента почти теряется в потоке метафор и эпитетов: в романе «Мальчик приходил» дескриптивное письмо получает преимущество перед повествовательным. Герой может на протяжении семи страниц ужинать — и это не раблезианское пиршество: Адвокат всего лишь ест запеченную картошку и запивает молоком. Но мы узнаем, что «картофельный дух горяч и густ, но не однороден, прослаивается сладковатым ароматом томленого, а кое-где побуревшего от жара лука», узнаем, что холодное молоко «хорошо оттеняет солоноватость горячего картофеля»; попутно в сцену трапезы войдут воспоминания Адвоката, позволяющие как-то реконструировать события в его жизни.
Можно было бы сказать, что такое письмо затушевывает и едва ли не губит эксперимент, о котором шла речь. Но такое письмо само —эксперимент. (Как вообще-то всякое письмо, кроме заурядного.)
Проза Руслана Киреева прочитывается как проза экспериментальная, хотя и далекая от радикализма (у этих экспериментов есть традиция: одну мы уже обозначили, вторую, идущую от Пруста — писателя для Киреева важного [3] , обозначим сейчас). Это соединение различных линий в доступном автору пространстве, где проблема авторства тесно связывается с проблемой автобиографизма, а взгляд внутрь себя сопутствует желанию описывать мир снаружи.
Лев ОБОРИН
[1] К и р е е в Р. Пятьдесят лет в раю. — «Знамя», 2006, № 3, 10; 2007, № 5; К и р е е в Р. 50 лет в раю. Роман без масок. М., «Время», 2008.
[2] См.: М а х и н и н а Н. Г. Категория «другой» в творчестве Р. Киреева. — «Русская и сопоставительная филология. Лингвокультурологический аспект». Казань, Изд-во Казанского государственного университета, 2004, стр. 311.
