Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2012)
Собрание бахтинских сочинений значительно расширяет и усложняет диалогическое поле их перекличек. Это заставляет во многом по-новому оценить давно вроде бы известные проблемы. Начало этого нового «витка» осмысления творчества Бахтина кладут как раз филологические и философские комментарии к изданным текстам. Скажем, сопоставление С. Г. Бочаровым «Автора и героя в эстетической деятельности» с «Проблемами творчества Достоевского» убеждает в том, что между этими текстами нет противоречия, а есть взаимная дополнительность (второй том). Восстановление замысла труда «К вопросам методологии эстетики словесного творчества» (1924), проделанное Н. И. Николаевым, представляет совершенно в новом свете известную читателям Бахтина по сборнику 1975 года часть этой работы. Кропотливое воссоздание культурного контекста этого эстетического сочинения дополняется анализом его терминологии. Примеры такой проясняющей работы можно приводить и приводить.
Достижением предпринятого издания нам представляется осуществленное в примечаниях ко многим томам выявление и характеристика «имплицитных» (неявных) собеседников Бахтина помимо «эксплицитных» (прямо названных). К таким «имплицитным» собеседникам относятся, например, М. Шелер, А. А. Мейер, В. В. Виноградов, Г. Г. Шпет, Д. С. Лихачев и многие другие. В преамбуле к архивным материалам, примыкающим к «Проблеме речевых жанров», Л. А. Гоготишвили формулирует парадоксальную, но убедительную концепцию отсутствия в «Проблеме речевых жанров» и всех подготовительных записях «прямого» бахтинского слова. Позиция автора постоянно выражается «чужими» языками, в среде их концептуального преломления (5, 558 — 560). Поэтому текст «Речевых жанров» так же, «условно говоря, „девтероканоничен”», как и текст книги «Марксизм и философия языка» (5, 558). В комментариях к «Проблеме текста» Гоготишвили резонно считает возможным отнести установку на «непрямое говорение» вообще к индивидуальной научной манере М. М. Бахтина (5, 641). Вероятно, одной из причин путаницы (устраненной в настоящем издании) с нераспознанными конспектами и разграничением авторского и чужих голосов в записях 60-х — начала 70-х годов (шестой том), кроме их рабочего, чернового характера, была именно выявленная здесь индивидуальная манера «непрямого говорения».
Что же касается немногих опубликованных ранее работ, то приложение к ним переписки, официальных рецензий и неофициальных откликов, а также издательских пожеланий — все это показывает, в каком направлении складывались окончательные формулировки прижизненных публикаций. И, таким образом, воссоздается реальная драматичная история изданных текстов, показывающая, как мысль, живущая в «большом времени», пробивает себе дорогу через искусственные конвенции времени «малого».
Во фрагменте 1961 года о Достоевском (впервые представшем в собрании в исправленном виде) разрабатывается важнейшая для понимания диалогизма Бахтина категория согласия . Отчасти помогает лучше понять эту важность перекличка Бахтина с Мартином Бубером, который пишет в своей книге «Диалог» о «странном спорте мыслящих людей, метко называемом дискуссией, способностью разбивать друг друга...» [5] . В самом деле, в споре умирает истина именно потому, что в нем важна уже не она, а победа, то есть устранение, опрокидывание одной из сторон как заблуждающейся. Но если мы хотим не победить, а понять , то нам открывается истина, которая не в нас, а между нами . И в этом случае мы не враги, а союзники, помогающие друг другу преодолеть свою неизбежную односторонность. Категория согласия у Бахтина, о которой он пишет в начале 60-х годов, относится не только непосредственно к его переработке книги о Достоевском и к теории полифонического романа, как замечает комментатор С. Г. Бочаров (5, 668), но получает широкое философское наполнение. «Согласие» предполагает у Бахтина не слияние, не растворение, а «взаимное обогащение» (очень важное для него понятие, как и контрастное к нему выражение «обедняющие теории»). «Согласие» представляет собой альтернативу «дракам на меже», о которых Бахтин упоминает в рабочих записях начала 70-х годов (6, 396).
Конечно, слово «диалог» не случайно чаще всего употребляется по отношению к Бахтину. Диалог в бахтинском понимании не столько явление речи, сколько персоналистский способ бытия и способ мысли, при котором обращение к любым сферам сопровождается систематической персонификацией, развеществлением любого предмета, благодаря чему его понимание становится событием встречи. Любой предмет так понятой гуманитарной мысли становится «персонажем», который является во всеоружии своей правды и который обращается к читателю напрямую — как «я», а не как «другой», как субъект, а не как объект.
Отсюда и вытекает принципиальная разница между монологическим пониманием природы истины и диалогическим, при котором каждый человек видит ее со своего единственного места и в биографически уникальном контексте своего личного опыта так, как никто «за него» не сможет увидеть. Такие индивидуальные версии истины не приводятся к общему знаменателю объективной — ничьей — истины, а взаимообогащаются, не растворяют свою индивидуальность, а являются как персональные самоценные преломления интерперсонального «самораскрывающегося бытия». Истина не внутри и не вне сознания, а на пересечении того и другого, где как раз и «совершаются события» (5, 64).
Глобальное открытие М. М. Бахтина в эстетике состоит в доказательном развертывании тезиса о том, что эстетическое событие не может совершиться в горизонте одного сознания. Но это открытие шире, так как философ имеет в виду «все творчески продуктивные события» (1, 159).
Благодаря вышедшему собранию появилось гораздо больше возможностей наблюдать эволюцию взглядов Бахтина, смены направлений его философских и научных интересов, смысловую переакцентуацию его терминологии и т. д. Например, во фрагменте «Риторика, в меру своей лживости...» в теме заочного «слова-насилия» (5, 65) обнаруживается новый момент по сравнению с эстетикой работы об авторе и герое, где речь шла о сугубо положительном использовании позиции авторской вненаходимости. Здесь же элемент насилия находится не только в познании, но и в художественной форме; поэтому подлинный писатель стыдится серьезного слова, «зараженного насилием и ложью», и прибегает к иронии. (Эта глубокая мысль может быть ключом понимания многих комических или трагикомических текстов, например, поэмы Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки».)
Развертывание контекста современного М. М. Бахтину языкознания хорошо показывает причину неудачи его попыток внести в проблемный горизонт лингвистики комплекс интересующих его философских и методологических вопросов. Эти неудачи, что явственно следует из комментариев, объясняются усилением влияния монологической методологии в языкознании. Таким образом, появление термина «металингвистика», позволяющего выделить область, которая охватила бы диалогическую тематику, получает историческое объяснение. На «внутренней территории» языкознания эта тематика не могла тогда прижиться.
Н. И. Николаев в примечаниях к работе о методологии эстетики словесного творчества высказывает проницательное наблюдение о постепенном смещении «центра тяжести философии» М. М. Бахтина в сторону герменевтики (1, 738). О герменевтическом повороте Бахтина в философии языка в середине 20-х годов пишет и В. Л. Махлин (2, 748, 751). В этом выражается причастность русского мыслителя к одной из глубинных тенденций философии ХХ века. Движение от феноменологии к герменевтике можно наблюдать у Хайдеггера, у Ганса Липпса, у Г. Г. Шпета. Герменевтическая проблематика появляется в позднем творчестве Л. Витгенштейна, не говоря уже о Г.-Г. Гадамере или П. Рикёре. В связи с этим очевидным вниманием Бахтина к проблемам герменевтики возможен вопрос о многозначительном отсутствии во всех его текстах указания на какой бы то ни было интерес к категории символа, столь значимой, скажем, для А. А. Мейера или А. Ф. Лосева. Определению «символичность» Бахтин предпочитал, например, «универсализм», «всемирность». Может быть, он не хотел привлекать неоплатонические аллюзии и соскальзывать в монологическую картину мира со смысловой эманацией и иерархией тотального взаимного представительства одного через другое? Во всяком случае для диалогической установки, наверное, важнее слышать переклички голосов , чем описывать репрезентацию анонимных смысловых слоев .
Нельзя, разумеется, утверждать, что Бахтин еще совсем не прочитан. Его идеями пронизаны современные филологические, культурологические, философские и эстетические представления. Но бахтинские тексты были усвоены до выхода настоящего издания в усеченном, а иногда и в искаженном виде. Совершенно по-новому, благодаря усилиям Л. В. Дерюгиной и Л. А. Гоготишвили, предстали «Рабочие записи 60-х — начала 70-х годов» (шестой том). Стали доступными работы о Л. Толстом (второй том), а также диссертация о Рабле и перипетии ее защиты (первая часть четвертого тома, отредактированная И. Л. Поповой). Именно поэтому можно теперь говорить о новом, гораздо более близком к истинному, настоящем знакомстве с Бахтиным.
