Норман Льюис - День лисицы. От руки брата его
— Когда еще он вернется.
Брон чуть отогнул пластырь на правой ладони, заглянул под него.
— Ну, как рука? — спросила Кэти.
— Лучше, — ответил он. — Можно считать, зажила. Но день-два от нее еще мало будет толку. Совсем я изнежился, прямо беда. Часа два-три поработаешь, и уже волдыри. Я думал, легко утру Бейнону нос, когда мы стали рыть канаву, а вон что получилось.
— Сними пластырь, — сказала Кэти. — Я положу чистый. Как бы грязь не попала.
Она достала новый пластырь, сорвала обертку и заклеила ранку у основания пальца.
— С чего же он все-таки ушел? — спросил Брон. — У тебя его записка далеко?
— Я ее сожгла, — сказала Кэти. Брону почудилась какая-то натянутость в ее голосе, и он решил больше не расспрашивать.
— Противный малый, — продолжала Кэти. — Ни капельки мне не жалко, что он ушел. Сказал, хочег жить в городе.
— Я тебе раньше не говорил, — сказал Брон, — но, похоже, несколько дней назад он хотел меня прикончить. У него кирка сорвалась и чуть не угодила мне в голову. По-моему, он какой-то чокнутый.
Пока она собирала на стол, оба молчали. Брон взял обеими руками чашку чая и скоро почувствовал, как застывшие пальцы заныли от тепла.
Кэти заставила себя заговорить о том, что вот уже несколько дней не давало ей покоя.
— Как ты считаешь, почему Филлипс передумал продавать нам землю?
— Не знаю, — ответил Брон. — По-моему, нам просто не везет. Все равно теперь это уже не имеет значения.
— А как же твои планы, если мы не прикупим эту землю?
— Да никак. Одному мне все равно не управиться. Я же не фермер, слишком мало в этом смыслю. Прямо скажем, еще и не начал, а уже провалился. Без Ивена нам теперь не обойтись.
— Просто ты расстроился. На твоем месте всякий бы расстроился. Вот кончатся дожди — все покажется веселей.
— Даже если б я и смыслил в этих делах, еще вопрос, гожусь ли я для этого вообще.
— Конечно, годишься.
— Ты, наверно, знаешь, я был человек не очень надежный… много лет.
— Ивен что-то говорил, — подтвердила Кэти.
— Ну вот, — сказал Брон, — надо думать, это даром не прошло.
— Неправда. Ничего в тебе такого нет. Ты не хуже других людей.
— Понимаешь, это такая штука, что лучше о ней не говорить, — сказал Брон. — Считается, что, когда об этом говоришь, становится хуже.
— И не говори, раз тебе неприятно. Я понимаю.
— Теперь-то все в порядке, — сказал он. — Все прошло. В Хэйхерсте меня все-таки вылечили. Хотя считалось, что это неизлечимо. Очень там был хороший психиатр. Сейчас есть такие лекарства — только мертвого не вылечат.
— Значит, тебя вылечили! — сказала она.
— Вылечили, — сказал Брон. — Едва успели. Окончательно вылечили как раз перед тем, как мне выходить. Когда я вышел, мне даже казалось, вот-вот будет приступ, но Гриффитс дал мне чего-то принять, и все обошлось. Помнишь, была та заварушка с машиной? Если бы мне грозил приступ, он как раз тогда бы и случился. А я принял лекарство Гриффитса — и все в порядке.
— А какие они, эти приступы?
— Ничего не могу тебе сказать, я ведь не знаю. За день, за два перед приступом бывает как-то чудно и не по себе. Какой-то взвинченный становишься. И все видишь будто во сне. Сам не спишь, а все вокруг будто снится. А потом ничего не помнишь. Двух-трех дней будто и не было. Вот тогда-то я непременно что-нибудь натворю. Но потом не помню этого. Говорят, это называется автоматизмом.
— А откуда ты знаешь, что в тот раз приступа не было? — спросила Кэти.
— Трудно объяснить. Просто я знаю, что не было. День-другой меня клонило в сон, а потом все прошло. Потому, наверно, я тогда в кино и заснул.
Брон задумался, напрягая память. Даллас называл это сумеречным состоянием, и он почти ничего не мог вспомнить, лишь кое-какие обыденные мелочи — небрежные мазки на смутном, расплывчатом фоне, точно на полотнах импрессионистов.
— И ведь что удивительно: в это время мне всегда кажется, будто люди ведут себя как-то странно. Например, дня два вы с Ивеном казались мне очень странными. Потому я и думаю, что был на волосок от приступа. Ну с чего бы, например, в те дни, как пропал Ивен, ты словно дулась на меня, была как чужая, а потом опять стала добрая, заботливая? Ответ только один: неладно было не с тобой и не с Ивеном, а со мной.
— И так было всегда? Всю твою жизнь?
— Началось еще в школе, когда я был мальчишкой. Самое скверное, что у меня все протекало иначе, чем у обычных эпилептиков. Настоящих припадков со мной никогда не случалось: я не падал, пена у меня изо рта не шла и я не прикусывал язык. Люди думали, я просто прикидываюсь сумасшедшим. Пока меня не посадили в тюрьму и не сделали там энцефалограммы, никто и не подозревал, что я эпилептик. Даже в Хэйхерсте главный врач сказал мне, что я притворяюсь. В девятнадцать лет меня за что-то высекли, а в чем я тогда провинился, я так и не знаю.
— Вот ужас, — сказала Кэти.
— Это было не так уж страшно, — сказал он. — Порка не так уж страшна. Если потеряешь много крови, тебе дают полпинты крепкого портера.
— И ты не ожесточился?
— С чего же? Мне не повезло, но не больше, чем другим. Ведь психопаты, сексуальные маньяки и прочие, кто сидел со мной в тюрьме, не по своей воле родились такими. Еще оказалось, что моя болезнь излечима. А настоящего психопата не вылечишь, но его все равно наказывают.
— Так, — сказала она. — Значит, твоя болезнь излечима. Твое счастье. А ты точно знаешь, что тебя совсем вылечили?
— Да, конечно. Несколько месяцев попринимал новое чудодейственное лекарство — и все прошло. В Хэйхерсте со мной в камере сидел один парень, он просто уснуть не мог, пока что-нибудь не стащит. Мы нарочно устраивали, чтоб он мог стянуть у нас какую-нибудь мелочь. После он все отдавал обратно. У него мозги были как-то устроены: если не украдет, ему и жизнь не мила. Через несколько лет, наверно, изобретут какое-то лекарство и для него. Там был еще старик, его приговорили к десяти годам, он украл велосипед, а велосипеду цена четыре фунта. Слишком рано он родился. Случись это на несколько лет позже, его вылечили бы какими-нибудь таблетками и не сидеть бы ему в тюрьме до самой смерти.
Он вспомнил, как они шутили с Далласом.
— Это мое второе «я» мы называли «роковой гость» — оно ведь жило во мне, и мне приходилось оплачивать его счета. Даллас так его и назвал. Гость этот вспыльчивый, не то что я. Если кто-нибудь наступал ему на мозоль, он не давал спуску, а в карцер на хлеб и воду сажали мое «я» номер один, тихое и мирное, и у меня уже не было надежды на смягчение приговора. А под конец он совсем зарвался, и мне прибавили еще два года за нападение на тюремного надзирателя и решили, что меня должен лечить психиатр.
Кэти давно уже подмывало задать ему один вопрос, и в какую-то минуту она не сдержалась:
— Как по-твоему, Брон, что все-таки случилось с Ивеном?
Он, казалось, нисколько не удивился.
— Не знаю.
— Он умер, правда?
— Не думаю. По правде говоря, мне тут пришла в голову одна мысль. Я думаю, у него был какой-то приступ, вроде тех, что бывали у меня. Может, это у нас в роду. Ведь вот наша сестра умерла как-то загадочно. Родители нам так и не сказали отчего. Может, и у нее это было. Ивен говорил, мне повредили голову при рождении. Он говорил, доктор плохо принимал роды. Но теперь, когда я думаю о своей болезни, я не уверен, что причина в этом.
— Ивен умер, — сказала Кэти. — Никогда не поверю, что он еще жив. Мне три ночи подряд снилось, что он умер. Снилось, что он где-то зарыт.
— Сны — ерунда. Просто мысли эти не дают тебе покоя и во сне.
— Он умер, — упрямо повторила она. — Это так же верно, как то, что я жива. Как нам теперь быть?
Брон обнял ее за плечи, стараясь успокоить.
— В полиции считают, его убили, — сказала она. — Говорят, мол, все допросы эти — обычная формальность, а все равно считают — убили.
— А что же им еще думать. Тем более теперь, когда они нашли его костюм.
— Все так думают. В Кросс-Хэндсе люди увидят меня на улице и переходят на другую сторону, только бы со мной не разговаривать. В магазине продавщицы на меня и не смотрят. Потому и Филлипс отказался продать нам землю. Все они нас ненавидят.
— Это тебе кажется, — сказал Брон. — Ты просто устала, очень уж много пришлось волноваться. За что им нас ненавидеть?
— Неужели не понятно? Все думают, между нами что-то есть, вот мы и убрали Ивена с дороги.
Брон покачал головой, безмерно изумленный: откуда у нее такие чудовищные мысли, как она могла подумать, будто кто-то способен возвести на них такую напраслину? При первой встрече Кэти показалась ему хорошенькой и желанной, мужчина в нем невольно восхитился женщиной, но он тотчас заглушил это чувство — ведь оно было предательством по отношению к брату. И Кэти перестала быть для него женщиной, он видел в ней только сестру, к которой все сильней по-братски привязывался. У него как-то не укладывалось в голове, что ее соединяют с Ивеном супружеские отношения, и, если бы вдруг оказалось, что она ждет ребенка, это бы его порядком смутило. Неожиданно у него мелькнула престранная догадка:
