Норман Льюис - День лисицы
Норман Льюис - День лисицы краткое содержание
Другой роман, «От руки брата его», — психологическая драма, развивающаяся на фоне социальной жизни Уэльса.
Норман Льюис
День лисицы
Фрэзер утверждает, что во времена кельтов, в день летнего солнцестояния, лисиц сжигали на кострах: считалось, что они либо кем-то заколдованы, либо сами ведьмы, обернувшиеся животными, чтобы строить козни против рода человеческого. Может быть, поэтому во многих странах Европы лисица и по сей день считается предвестницей несчастья.
Глава I
Утром, когда море было еще спокойным и белесым, словно таящим жар расплавленного металла, когда большинство рыбаков уже потянулось к берегу — к жене, в постель, или в таверну, рыбак Себастьян Коста отвязал свою лодку и оттолкнулся от берега.
Коста — человек, которому не раз приходила в голову мысль о самоубийстве, — всегда рыбачил один. Наступил май — первый из трудных месяцев мертвого летнего сезона. Зимой рыбаку-одиночке еще кое-как можно прокормиться — ловить в заливчиках среди скал всякую мелочь или бить при свете факела острогой крупную рыбу, когда тихими ночами она приходит подремать на мелководье. Но летом надеяться было не на что. Летом прибрежные воды пустели. Чтобы одолеть лето, приходилось действовать сообща, разрабатывая план, как при боевом наступлении. Например, требовалось двенадцать человек, чтобы управиться с небольшим баркасом для ловли сардин. Человека три-четыре да еще лошадь с телегой были нужны, чтобы доставить на берег тяжелый невод. Даже рыбакам, которые вдвоем ловили рыбу на леску, — и тем приходилось ладить с немногими знатоками своего дела, добывавшими свежую наживку. Хорошо было бы жениться на какой-нибудь дурнушке, дочери вдовы, у которой осталась большая лодка. Или обнаружить двоюродного брата, которому недавно досталось по наследству два полных комплекта рыболовной снасти. Или хотя бы найти лодочного механика, с которым ты сидел после войны в концлагере. На худой конец, неплохо было бы просто дружить с кем-нибудь из приятелей этих людей. Но случилось так, что Коста друзей не имел. Он растерял их всех и остался в полном одиночестве.
Обстоятельства вынудили Косту ловить меру, когда все уже отказались от этого гиблого дела. Меру — великолепная, живущая в одиночку рыба, ее упругое мясо ценится на рынке очень высоко. Но меру встречалась все реже и реже, и поэтому любой искусный рыбак, чей отец когда-то вылавливал из моря этих великолепных рыб, теперь мог считать, что ему повезло, если после недели тяжких трудов вытаскивал одну рыбину средних размеров. Меру жили в гротах, среди скал, каждая в своей излюбленной расщелине, и вырастали иногда до громадных размеров, становясь с каждым годом все хитрее; самые большие и старые приобретали репутацию неуловимых, им давали ласкательные прозвища и слагали о них легенды. Неподалеку от берега имелось всегда десятка два излюбленных меру мест, до которых можно было добраться на весельной лодке, и Коста неизменно каждое утро наведывался туда; без особой надежды вытаскивал он крючок, на который насаживал наживку накануне, снова наживлял его и забрасывал в пучину, где, по-видимому, и не было признаков жизни.
Этот день ничем не отличался от предыдущих. Несколько сот взмахов поскрипывающими веслами, от которых на руках давно уже затвердели мозоли, потом пять минут передышки, пока меняешь наживку, и снова медленный, долгий путь. Эта работа не возбуждала в Косте никаких эмоций. Он привык к невзгодам, а за последние несколько лет стал равнодушен и к радостям. Даже в тех редких случаях, когда леса не поддавалась и он знал, что это сопротивляется рыба, в душу его закрадывалась горечь. «Почему это не случилось раньше?» — говорил он себе. Косте было тридцать пять лет, руки его напоминали древесные стволы, в углах выразительного рта пролегли горькие складки — следы неудавшейся жизни, — а выражение лица было как у человека, который никак не может опомниться от неприятной неожиданности. На багровокрасном лице и руках светлыми пятнами проступали островки крупных рыжих веснушек. Косте понадобилось все его упорство, чтобы стать первоклассным рыбаком, потому что он не имел к этому никакой склонности. Он ненавидел солнце, которое и сегодня, после тринадцати лет, проведенных им на море, жгло его так же немилосердно, как и в тот день, когда он впервые нехотя снес в отцовскую лодку свою снасть и начал жизнь рыбака.
За пять часов Коста прошел на веслах три мили и сменил наживку на двенадцати крючках. Он клял безоблачное небо и бронзово-мглистый горизонт, мучился от солнечных ожогов, то и дело вытирал разъедавший глаза пот и со страхом думал о будущем. Как никогда прежде, томило его предчувствие надвигающейся беды. Он чувствовал, как смыкается вокруг него кольцо людской ненависти, стремясь смять его с неумолимостью и равнодушием стихийного круговорота природы. Его покинула даже любимая с юных лет девушка, и, хотя Элена уверяла, что только бедственное положение семьи заставило ее нанести ему этот последний удар, Коста подозревал, что она просто хотела смягчить горечь разрыва. Неотвязные страхи омрачали каждое мгновение этого дня. На сердце накипало, и Коста время от времени изливал свои жалобы вслух воображаемому третьему лицу, своего рода третейскому судье, принявшему образ старого, скучающего помещика, который уже всем в жизни пресытился и поэтому мог беспристрастно разбираться в чужих бедах. «Я же ни на кого не таил злобы, — говорил Коста. — Хотел жить со всеми в мире. Почему же они так ко мне относятся? А тут еще Элена перестала писать мне. Хуже и не придумаешь… Не ожидал я от нее такого».
Третейский судья, как обычно, не мог ничего сказать ему в утешение.
Около полудня Коста поймал в заливчике небольшого осьминога. Ухватив его за щупальца, он снял осьминога с остроги и несколько раз с силой ударил о скалу; затем вывернул его, как чулок, наизнанку и извлек, подцепив указательным пальцем, студенистые внутренности. Он вытащил лодку на берег и привязал ее к причалу. Потом, закатав брюки выше колен, вошел в воду, опустил осьминога в море и снова вынул, наблюдая, как растворяется в прозрачной воде чернильное облачко. Коста взобрался на берег, увязая ногами в колючем раскаленном песке. Осьминог в его руке обмяк, но щупальца еще слегка шевелились. Бухта была до краев наполнена дрожащим, безжалостным светом; полукругом стояли жгуче-зеленые, похожие на зонтики сосны; где-то в блеклом небе каркали вороны.
Чуть повыше в отдалении стояла палатка. Соорудил ее человек, носивший имя Христос. За что бы он ни брался, его преследовали неудачи: какое-то время он прожил здесь, на берегу, продавая по субботам и воскресеньям случайным заезжим коньяк, консервированные сардины и черствый хлеб. Когда же он совсем обнищал, его в чем-то обвинили и забрали в полицию, где он вскоре и умер от побоев.
