Павел Мухортов - Повести и рассказы
— На Чижова надавил отец! И Чижов, он — мой приятель, а мне лучше знать то, чего не знаешь ты, понял? — Люлин хотел сказать Гусарову то, что знал он, но не знал Гусаров, однако промолчал.
Гусаров до отказа повернул регулятор звука — группа «Европа» давала очередной концерт.
— А не ты ли, Люлин, четыре года назад рвался сюда и с завистью смотрел на курсантов? — в голосе Гусарова зазвучала нескрываемая обида. Он отвернулся и забурчал:
— Офицеры ему тупы, от безделья страдают. И с шести до двадцати четырех они в казармах не сидят? И семей у них нет? И уж больно длинный рубль у них, от получки до получки не хватает. И не кочуют они, как цыгане, с места на место.
— Кочуют. Да не тебе печалиться. У тебя и компании твоей забот–то, как бы распределение выгоднее получить. Дележка пирога на уме. А ты представь тех, кто годами тащит службу в горах, в тайге, в пустыне, у которых в звании потолок — капитан. Представил? Вот и посуди, каково им жить на одну зарплату в глухом гарнизоне, где женам негде устроиться на работу, если детишек двое и больше, а других источников доходов нет. Какие у них мечты? Забота о куске хлеба. А твоим бурчаниям я не верю. Крокодиловы слезки…
— Синяра, — сверкнул злобно глазами Гусаров. — Ну, валяй, философ! Я жду. Приплети неправильную социальную политику, помусоль, что порядочный человек служить не заинтересован — да, конечно, вон какой отсев после выпуска — и заикнись заодно, что в армию идет кто попало.
— Категоричность — заблуждение.
— Теперь не отказывайся, говори, но себя–то, уж помилуй, отнеси к какой–нибудь категории. А то судишь, а тебя вроде и нет. Ну?
Люлин промолчал. Закрывая глаза, он устроил поудобнее голову на покатой спинке сидения, придвинулся к дверке, до упора опустил стекло, выставил локоть — ветер неистово трепал волосы, сушил лицо, и в его тугом напоре Люлину мнилось что–то поразительно знакомое, уже прочувствованное, пережитое некогда. И стало как–то особенно неуютно и зябко. Лились, проникали под китель струйки холодного воздуха, и вдруг из–за границы далекого прошлого, из ранних полусумерек промозглого неустойчивого погодой марта проглянул тот ветреный день, леденивший дыхание, швырявший в бронзовеющее со стянутой кожей лицо охапками снеговых иголок. Тот пронизывающий ветер, раздиравший полы шинелей, сейчас будто распихивал нагромождения в памяти.
Да, тогда была весна, скверная, затяжная, морозившая по утрам стекла в окнах казармы, а ночами заставлявшая укрываться шинелями, первая его весна в училище. Перевалив за середину, катил к концу без вины виноватый первый курс. И в это время неожиданно и, как Люлину показалось, резко обострились отношение с Гусаровым и с Беликовым. Люлин уже не помнил с какого события или дня началась та вражда, сам ли дал повод или взбешенный упрямым его характером, задался целью «обломать мальчишку». Было лишь во всей той истории несколько эпизодов, которые казались огнями посреди безбрежного таинственного мрака дней. Вероятно, сперва Гусаров тонко подметил в Люлине презрение к деньгам. Поскольку сам он относился к ним легкомысленно: были — хорошо, потратил с шиком — тоже неплохо, а их тем не менее не хватало, Гусаров их начал занимать у Люлина. Тот охотно давал в долг, подолгу не вспоминая о возврате. Гусаров же, воспитанный по моде, чувствовал перед Люлиным эту самую задолженность желая отплатить, на виду у всех начал делать Люлину поблажки, частенько отпускал в увольнение. Очутившись в городе, — и это вошло в привычку — Люлин садился в трамвай и ехал на окраину в молодежный бар, тот самый, где в октябре сидел с «афганцем». Там он стал завсегдатаем, запросто здоровался с дядей Мишей — швейцаром, входил в зал и приветливо кивал бармену, и занимал свой столик, неизменно свободный. Нравилось, развалившись в мягком кресле, тянуть коктейль через соломину, курить сигарету, обозревая зал, и ни о чем не думать: ни о строительстве, отличавшемся исключительным разнообразием, ни о хозяйственных работах, пожиравших учебное время, не думать о том, что когда–нибудь сполна придется платить за все, оправдывать офицерское звание. Он чувствовал, как поток безразличия медленно увлекает его и закручивает в воронке.
В душе он презирал Гусарова, а на виду у товарищей поддерживал с ним дружеские отношения. Люлин не мог решиться порвать ни с тем, ни с другим. Он жалел ребят, которые оставались в казарме, когда сам уходил на волю, и смущенно выслушивая ехидные реплики Антинского, винившего его в подхалимстве к Гусарову, а гордость протестовала. Люлин хотел, чтобы все обошлось само собой. Но дни уплывали, разлад в душе увеличивался. Люлин провел немало ночей без сна. «Что я против Гусарова? — размышлял Люлин. — Уступчивый горе–моралист? А за ним стоит, напирает, топчется жизненная сила. Она — в его родстве с сильными, в связях, в его коварстве и хитрости. Проиграю, пощады не будет. Выгонят из училища? Что угодно может быть».
Но однажды Люлин не выдержал и, собрав ребят отделения, во всеуслышание объявил, что не желает более поддерживать дружбу с Гусаровым. Гусаров слушал возмутительную речь молча, с некоторым даже любопытством, и незамедлительно вынес вердикт: «С сего дня, Люлин, будешь таким, как все. Радуйся! — и ядовито рассмеялся. — Завтра заступишь в наряд. Не слышу?!» — «Есть, товарищ младший сержант».
Конфликт то затухал, то разгорался с новой силой, пока через пару месяцев и неделю аккурат перед вечерней прогулкой между ними состоялся разговор. Они стояли на выходе из казармы батальона. Никого поблизости не было. Гусаров, буравя Люлина колючим взглядом, обозлившись, кричал:
— Ты — лопух и синяра! Понял?
— Допустим. Но заставлять ребят услуживать себе не имеешь права.
— Я еще раз говорю, ты — лопух. Нравится им, пусть услуживают, — Гусаров вскипел не на шутку, стоял, дрыгал ногами, едва сдерживаясь, чтобы не кинуться на Люлина с кулаками. Но чем больше он кричал, тем увереннее держался Люлин.
— И вообще, командир, будь добр, пример подавай.
— Что ты плетешь? Чем недоволен? Живется плохо?
— Меня не устраивает, что творится у нас в отделении. Почему одним лафа, а другим — кукиш, с увольнениями, с нарядами? Почему? Почему Лесков выпил, его отпуска лишили, а ты вмазал — с рук сошло? — Он сказал из чувства справедливости, хотя несколько не выгораживал Лескова: «Надраться до крайней степени и, шатаясь, явиться в штаб. Не нахальство ли?»
Гусаров ехидно осклабился и вдруг взорвался, побагровев лицом, зашелся в крикливом, переходящем в зловещий шепот негодовании:
— Ах ты, куколка! Знаешь, где я видел твои сюсюканья? Тебе бы сопли обтирать щенкам голопопым, а не в армии служить. Понял? Развел демагогию. Закон один: повинуйся и не рассуждай. Все. Точка.
— Нет, не все. Закон одинаков для всех. Кончай притеснять ребят.
— Сейчас получишь…
— Попробуй…
Наступила долгая пауза. Наконец Гусаров решился нарушив ее:
— Ты — пацан и ни бельмеса не рубишь в делах. На Востоке говорят: зачем любить жену, когда есть верный конь? Вспомни лучше, кто тебя с волей выручил? Они, — он кивнул неопределенно в темное пространство входа, — или я? Че ты глотку дерешь?
— Я хочу, чтобы было поровну…
— Ты или идиот, или… Ну, раз честный такой, за правду, так валяй, доложи Беликову, что в самоволке был. Иди. Ну? Трусишь! То–то, мальчик… кишка тонка.
«Ну и подлец!» — пронеслось в мозгу Люлина.
Он хорошо помнил тот день. Понадобилось срочно выйти в город, поздравить знакомую девчонку с днем рождения. Ответственный в тот день Беликов по просьбе Гусарова незадолго до увольнения вычеркнул Люлина из списков, мотивируя это превышением установленного числа «гуляющих». Люлин попытался убедить командира роты, но тщетно. Слоняясь по обезлюдевшей казарме, угрюмый и злой Люлин уже смирился с мыслью, что знакомой ему не поздравить. Обращаться снова к Беликову? Униженно просить? Люлин стоял в умывальнике и курил, прислоняясь лбом к холодному оконному стеклу.
Неожиданно сзади неслышно подошел Гусаров и по–дружески положил руку на плечо Люлина.
— Тоска дерет? — спросил он участливо и склонил голову набок, заглядывая в глаза.
— Дерет, — не оборачиваясь, глухо отозвался Люлин.
— Помочь или… Или я напрасно? Может, не мое это дело? Люлин повернулся, поднял лицо, нахмурился, поднес к сухим губам сигарету, за дымом наблюдая в глазах Гусарова настороженное внимание, и не то сказал, не то спросил:
— Шутишь?
— Почему же?
— Коли так… — протянул Люлин в раздумье. — Понимаешь, у девчонки сегодня день рождения, а я… А, — он махнул рукой, давая понять, что говорить незачем, поскольку ничего не изменится.
— О–о–о, мальчишка! — воскликнул Гусаров и пальцем покрутил у виска. — Чего ж молчал? На-а, бери вольную. Держи, — и, нервно расстегивая пуговицы на кителе, он полез за военным билетом, где хранил незаполненные увольнительные записки с печатями, добытые неизвестно где и какими путями. — Держи, святое дело.
![Павел Мухортов - М-ский треугольник, или Чужие здесь не ходят[полная версия]](/uploads/posts/books/193739/193739.jpg)
