Тирания мух - Мадруга Элайне Вилар

— Нет.

— Произошло то же, что и в т-тот раз в зоопарке?

— Да.

— Черт, Ка-калеб! Никому об этом не рассказывай! Помни, в-враги народа п-повсюду и рады любой информации, которую можно использовать против нас.

Отец не сказал ни слова больше и не задал вопросов. Он ушел чистить и полировать свои медали. Это занятие его успокаивало.

Калеб часто думал о врагах народа. Их много, и они везде. Нехитрые подсчеты говорили: чем большую значимость приобретал отец, тем больше врагов угрожало их семье. Вывод: сейчас, когда у папы начались проблемы, количество врагов должно пойти на спад. Или нет? Еще Калеб подумал о дяде и тете. По возникшей ассоциации. Эти абсолютно обычные люди превратились в странных чудовищ. Никто уже не называл их по имени, по крайней мере вслух. Слово «она» — третье лицо, женский род, единственное число — означало тетю. «Он» — третье лицо, мужской род, единственное число — дядю. Местоимение «они» — третье лицо, множественное число — означало супружеский союз этих врагов народа, к тому же причастных к опале отца.

Сложно было понять, что стало причиной опалы. Никто не обсуждал эту тему вслух. Телевидение смотреть запрещалось, во всяком случае пока; в доме не было радио, а газеты не приносили вот уже несколько недель. Внешний мир будто бы закрылся как устрица. И хотя все медали отца оставались при нем, что-то точно происходило, потому что Усатый дедушка больше не появлялся у них дома, а папа заикался как сумасшедший.

— Это она в-во в-всем в-виновата, — говорил он о тете в третьем лице женского рода единственного числа. — Он всего лишь ж-жалкий засранец, в-всегда д-делал то, что она х-хотела.

Те, о ком он говорил, были самыми обычными людьми. Ей нравилось шить. Ему — готовить спагетти. У них было двое детей. Вся семья носила очки. Люди в очках — самые скучные на свете. Калеб не мог себе представить, чтобы очкарики были врагами народа.

Ему это казалось слишком обыденным.

Одержимость бабочками началась очень давно, когда мама еще была маленькой девочкой. В то время о многих вещах говорили вполголоса. Говорить громко стало привилегией, ведь все стены имели уши, даже стены соседей — и те были самыми опасными. Никому нельзя было верить. Так что все секреты надлежало хранить под двойным замком. Уже тогда мама поняла, что громкий голос воспринимался как акт неповиновения, и на свой вопрос, о чем разговаривали взрослые за столом во время еды, всегда слышала один и тот же ответ: дети смогут открыть рот, когда куры начнут нести золотые слитки вместо яиц; дети смогут задавать вопросы, когда у лягушек вырастет шерсть; дети смогут иметь свое мнение, мота рыбы полетят. И эти природные явления настолько отличались от всего, что знала мама, и звучали так странно, что у нее больше никогда не возникло желания о чем либо спрашивать.

Тем не менее спустя время она узнала или, вернее сказать, прочитала между строк, о чем именно говорили взрослые, соединила слова и понятия. 

Об удивительных загадках природы мама могла рассказывать часами.

Например, о красивой тете, немой старой деве, толстозадой немой, которая рисовала и рисовала без остановки с двух лет, не произнося ни слова, и бабушка маленькой мамы, она же мама немой тети, убеждала всех не мешать Хулиане разговаривать с Богом при помощи карандашей, ведь именно за этим она и пришла в наш мир. Красивой тете разрешалось рисовать что угодно. И у нее отлично получалось. Она была настоящим гением. Гением, которому удавалось анатомически точно передавать строение тел животных. Жаль, что красивую тетю не волновали деньги, тогда они все стали бы миллионерами. Кто бы отказался от практически живого слона на картине? Или от обезьян, китов, попугаев, саламандр, которые, казалось, обрели дыхание? Но бабушка маленькой мамы, мать немой тети, повторяла: оставьте малышку разговаривать с Богом, не мешайте ей. Зачем вам продавать ее картины? Девочка счастлива, а это главное. Мы ей неинтересны, недостаточно умны для нее. Маленькой маме эти слова казались абсолютной чушью, но она ничего не произносила, только думала. Никто не мог запретить ей думать — она безраздельно правила в чертогах своего разума, где куры несли настоящее золото вместо яиц, лягушки были покрыты шерстью, а рыбы летали. Она была уверена: тетя их не выносит, они ей только мешают, и однажды все это поймут. Достаточно посмотреть на нее и становится очевидно, прямо бросается в гла за, что жизнь каждого из них — в ее руках.

Настоящее природное явление появилось позже.

Красивая тетя начала рисовать бабочек.

Однажды.

В один прекрасный день.

«Обожаю бабочек!» — прошептала бабушка маленькой мамы, которая, как уже говорилось, приходилась немой тете матерью.

С рисунка бабочек начались перемены. Даже в тете, молчаливой тете, которая в тот день впервые заговорила.

— Пришло время нашей смерти, — произнесла она, и дом сотрясли громовые аплодисменты, прозвучавшие как камнепад.

Никто в тот момент не обратил внимания на тетины слова и ее сообщение о смерти. В конце концов, каждый день кто-то умирал. Удивительным было скорее то, что после долгой беседы с Богом девочка, рисующая бабочек, наконец обрела дар речи. Их разговор завершился, и Бог вознамерился поселиться в ее устах. Отныне тетя уже не была не мой, она стала просто красивой девушкой с невероятными глазами.

Мать слышит стоны свинюшки Какасандры, своей дочери со зловонной приставкой к имени, и еле сдерживается, чтобы не выбить ногой дверь в ее спальню. Нет ничего неприятнее звуков чужого оргазма в отсутствие оргазмов собственных. Произведшая на свет эту строптивую дочь, мать была уверена, что Касандра делает это нарочно. За закрытой дверью своей спальни свинюшка Какасандра мастурбирует, чтобы досадить собственной матери. Свинюшка Какасандра каждый день ждет момента, когда отец уйдет во внешний мир по каким то одному ему известным делам. Между тем ее мать в своем королевстве, в собственном доме, не ждет ответов, не слышит и не отвечает на вопросы, то и дело возникающие в голове. Дело в том, что отец Какасандры, автор зловонной п-приставки, за пределами дома ведет другую жизнь, о которой супруге ничего не известно, так же как и об оргазмах, коих у нее почти что и не было, за исключением нескольких невнятных раз, — вот вам и человек с медалями.

Мать считала, что ненависть Касандры не была тонким, изощренным чувством, скорее внутри дочери жила примитивная, почти целительная ненависть по отношению к власть имущим, особенно к женщинам. Это прекрасно объясняло цинизм Касандры и выражение на ее лице, каку свиноматки в период половой охоты, ее стоны и притворную вину после того, как она достигала оргазма и распахивала двери своей комнаты, чтобы все увидели, как ей хорошо. Глупые провокации подростка, который только и делает, что пытается вызвать материнскую ненависть или зависть, — в любом случае это целительная ненависть, прямо как описано в книге, и ее можно было бы легко излечить, если бы Какасандра захотела.

Какасандра старается стонать погромче и позабористее — умная свинюшка выбирает для этого именно те часы, когда отца нет дома. Интересно, что эта подростковая ненависть направлена только на мать. Поведение Какасандры выглядит патологичным и в то же время не лишено логики.

Мать осторожно стучит в дверь спальни дочери. Легко, но достаточно громко, чтобы прервать стон и испортить удовольствие.

— Касандра? — вопросительно зовет она слабым голосом — так она могла бы утихомирить дочь-свиноматку, но та была бесстыдной сучкой, которая думает только о звуках собственных оргазмов и вынуждает мать выслушивать их.

На пару мгновений мать замирает у двери в ожидании ответа, или просьбы о прощении, произнесенной голосом Касандры, или даже молчания, наполненного одиночеством и виной, — молчания ребенка, который знает, что мериться силами с собственной матерью — жестокая ошибка, худшая из возможных. Но напрасно: Какасандра продолжает стонать в спальне — примитивное проявление ненависти к собственной матери, троянская, греческая ненависть, столь же древняя, сколь и хрестоматийная, идеально подходящая к ее имени.