Запретная тетрадь - Сеспедес Альба де

10 января

Поведение Миреллы дошло до того, что мне нужно написать об этом в последний раз, выпустить пар. Микеле и Риккардо уже легли, они спят. Они могут спать, несмотря на то, что произошло. Я закрылась в ванной комнате и пишу, замерзая, в раздражении. Сегодня вечером Мирелла попросила у меня ключи от дома, сказав, что идет в кинематограф со своей подругой Джованной и ее братом. В час ночи она все еще не вернулась. Обеспокоенная, я позвонила Джованне домой и всех разбудила. Ее мать ответила, что Джованна спит и вовсе никуда не ходила. Тем временем сама Джованна, разбуженная телефонными звонками, подбежала, пытаясь вырвать трубку у нее из рук. Я слышала, как она говорит шепотом, запыхавшись. Мать сказала мне: «Джованна здесь, она говорит, они действительно договаривались пойти вместе, потом все сорвалось, и Мирелла пошла в другой компании. Но вы ее не слушайте, синьора, это наверняка неправда». Я поблагодарила и, вешая трубку, почувствовала, что бледнею. Я подбежала к окну: ничего. Тогда я отправилась будить Риккардо, а потом Микеле. Мы втроем выглянули в окно, дул холодный ветер. Вскоре у парадной двери остановилась машина, большая серая машина; я видела, как Мирелла выходит из нее, потом оборачивается к автомобилю и прощается любезным жестом. Я бы хотела рассмотреть, кто ее подвез, спустилась бы вниз, не будь я в халате, так что попросила Риккардо: «Спустись ты», но он тут же сказал: «Это „Альфа“ Кантони». Машина уже отъезжала. Я спросила его, кто это. Риккардо ответил: «Ему тридцать четыре».

Мирелла открыла дверь с осторожностью; увидев всех нас на ногах, в халатах, на пороге столовой, она на мгновение замерла в нерешительности, словно хотела сбежать, потом двинулась вперед; она была немного бледна и улыбалась, пытаясь казаться раскованной. «Добрый вечер, – сказала она. – Я припозднилась, не стоило ждать меня и не ложиться…» Она пошла в нашу сторону, подошла к отцу, чтобы поприветствовать его поцелуем, как и всегда, но все это время смотрела на меня. «Послушай, Мирелла, – серьезно сказала я, заставляя себя сохранять спокойствие, – мы звонили Джованне. Так что давай без врак. Где ты была?» Она презрительно швырнула ключи на обеденный стол. Потом сказала: «Вы сами виноваты, это вы вынуждаете меня говорить неправду». Микеле иронично заметил: «Мы? Вот это новость!» Она же настаивала: «Да, вы. Так не бывает, чтобы я, в моем возрасте, не могла хоть раз сходить куда-то вечером одна. Или с братом. Это смехотворно, я становлюсь посмешищем. Риккардо прекрасно знает, что многие другие девушки…» Брат резко прервал ее, говоря, что ни в жизнь не позволит своей сестре делать то, что делают многие другие девушки. «Ты мне не позволишь? Ты-то тут причем? В крайнем случае, меня можно принудить слушаться отца. А ты…» Микеле хотел вмешаться, но я знаю характер Миреллы и побоялась, что будет только хуже, поэтому попросила оставить нас с ней наедине.

Я пригласила ее сесть, словно она пришла меня навестить, и села сама. Она насупилась, и лицо у нее было – ни дать ни взять маленькая Мирелла. Вообще-то, она хорошая девушка, думала я, это у нее временно, пройдет. Она тем временем достала из сумки пачку американских сигарет, которых у нее не было при выходе из дома. Раньше я редко видела, как Мирелла курит; сейчас же заметила, что она открывает пачку привычным движением. Я ничего не стала говорить о сигаретах. Мягко спросила, где она была и с кем. Она ответила, что была в кино, а потом на танцах с Сандро Кантони, адвокатом, с которым познакомилась на рождественском вечере у Капрелли. Я ласково спросила ее, пытаясь взять за руку, которую она отдергивала, влюблена ли она в него. Она ответила: «Не думаю, не знаю: мне так не кажется». Я посмотрела ей в глаза, надеясь хотя бы на то, что она обманывает: мне показалось, она говорит правду. Я спросила, почему же она тогда пошла куда-то с ним одна, тем самым ставя на кон свою репутацию. Она рассмеялась. «Мам, ты так и осталась в девятнадцатом веке!» Я хотела ответить ей, что родилась не в том столетии, но продолжила в прежнем духе, стараясь быть ей понятной и понять ее. «Риккардо говорит, что этот человек сильно старше тебя. Видишь ли, пойди ты с кем-то из университета, было бы другое дело, понятно, что вы можете заболтаться допоздна. Но вот так, с этим взрослым мужчиной…» Я хотела заговорить с ней о сигаретах, но удержалась: «Не знаю, – продолжала я, – но что-то мне в этой твоей новой дружеской связи не нравится. Ты уже дважды пришла поздно, слишком поздно; к тому же ты выглядишь встревоженной и стала опаздывать на ужин по вечерам. Вчера, представь себе, я даже заподозрила, что ты поужинала вне дома…» Я смотрела на Миреллу вопросительно, желая, чтобы она возразила мне. Она сказала, что и в самом деле поужинала вне дома. Потом устроилась удобнее на стуле и заговорила со мной холодно: «Послушай, мам, нам стоит говорить прямо. Мне надоело гулять с друзьями Риккардо. У них ни гроша в кармане, с ними приходится часами ходить пешком, ходить и ходить, они говорят кучу всяких глупостей. А если наконец приглашают тебя посидеть в каком-нибудь заведении, это будет молочная, где у тебя скоро руки-ноги замерзнут. Послушай, мам: я не хочу вести ту жизнь, которую вели вы с папой. Папа невероятный человек, выдающийся, знаю, я обожаю его, но, в общем, я бы скорее покончила с собой, чем жить жизнью, которой тебе пришлось жить с ним. У меня всего один вариант: замужество. И поскорее, потому что я на немногое могу рассчитывать, у меня кроме молодости ничего нет. Имени нет, и отца с политическим или светским капиталом – да что там, мне и надеть-то нечего. Так что, если мне нужно куда-то сходить, я пойду, смиритесь. Помимо прочего, мне весело проводить время вне дома. Папе ты это тоже должна объяснить. Если вы будете настаивать на своем, я дождусь совершеннолетия и уйду из дома. Но подумайте: так будет хуже. Говорю это ради вас и ради себя тоже: вам пора привыкать. Не бойся, мам, – добавила она едва ли не с любовью, – я не делаю ничего из того, что ты называешь „делать что-то дурное“». Она улыбалась и вместе с тем смотрела на меня холодно, как в шесть лет, когда сказала: «Я все знаю», объявляя мне, что больше не верит в Бефану. Я до сих пор задаюсь вопросом, Мирелла так разговаривает или девушка, которую я совершенно не знаю. Я думала о том, как купила ей шарф из шифона на рождественский праздник; колебалась, потому что он очень дорого стоил, и даже вышла было из магазина, но затем вернулась купить его.

«А чувства ты, значит, не берешь в расчет?» Она перебила меня, говоря, что я не понимаю. Я ответила, что прекрасно понимаю. Спросила, неужели она даже любовь не принимает во внимание. «При чем здесь это? – возразила она. – По-твоему, вот это у вас – любовь? Эта нищета, это изматывание себя, эта привычка обходиться без всего, эта беготня с работы на рынок? Ты не видишь, в кого ты превратилась в твоем-то возрасте? Прошу тебя, мама, ты ничего не хочешь понимать в жизни, но я всегда думала, что ты умная, очень умная женщина. Подумай: что за жизнь вы с папой ведете? Ты не видишь, что папа – неудачник и тебя с собой утащил? Если любишь меня, как ты можешь надеяться, что моя жизнь будет похожа на твою?»

Я тотчас же встала и пошла закрыть дверь, чтобы Микеле не услышал. Сделав это, я покраснела: мой поступок напоминал том что я написала в этой тетради накануне вечером, о Микеле и о Вагнере. Я сказала Мирелле, что всегда была безумно счастлива и искренне желаю ей быть столь же счастливой. Добавила, что это – жизнь, которую следует вести всякой женщине, что я не позволю ей действовать так, как она вознамерилась: пока живет в моем доме, я ей этого не позволю. «Знаю, что это временно и пройдет. Ты задумаешься, я помогу тебе задуматься, ты выйдешь замуж, когда влюбишься, когда будешь уважать какого-то мужчину, и тогда будешь любить свою семью, своих детей, как и я. Если он будет богат, тем лучше, а нет – так будешь работать, как я работаю…»

Мирелла посмотрела на меня жестким взглядом и сказала: «Тебе завидно».