Запретная тетрадь - Сеспедес Альба де

Готовя эти свертки с практичными подарками – пара перчаток для Микеле, носки для Риккардо, коробочка пудры для Миреллы, – я говорила себе, что скоро мои предпраздничные хлопоты будут посвящены внукам. Микеле уже как-то сказал, улыбаясь: «Ты хотя бы обойдешься без роли бабушки, которая организует идеальное Богоявление? Ты слишком устаешь в этих гонках, изматываешь себя». Он произнес эту реплику в присутствии детей, и они посмотрели на меня с изумлением. Жутко думать, что все мое самопожертвование было для того, чтобы как следует выполнять задачи, которые они расценивали как рутинные, естественные.

7 января

Вчера Микеле подарил мне изящную записную книжку для телефонных номеров: наша совсем истрепалась. У детей дурная привычка вписывать туда номера карандашом, поперек, куда попало. После обеда мы остались дома, одни; Микеле читал газету, а я переписывала номера из старой книжки в новую. Прошло не больше шести-семи лет с тех пор, как я последний раз их переписывала, и все же я замечаю, что многие имена, записанные в старую книжку в числе первых, нет смысла переносить; их места заняли другие, которые мы наспех вписали рядом, карандашом. Я спросила у Микеле, не думает ли он, что мы непостоянны в своих дружеских связях; он ответил, что всегда придерживался противоположной точки зрения. Я показала ему старую телефонную книжку со словами: «И все же…»

И мы начали беседовать, как всегда бывает в начале нового года, воскрешать в памяти прошлую жизнь. Выдался прекрасный вечер, подобного которому у нас давно не было. Мирелла, к счастью, пошла гулять со своей подругой Джованной: иначе она бы не утаила своего раздражения, ведь ей скучно сидеть с нами дома. Она всегда говорит это с жесткостью, не задумываясь, что, возможно, мне тоже скучно сидеть с ними дома в праздничные дни или по вечерам, но в отличие от нее у меня даже нет права сказать об этом. Потому что если дети могут откровенно признаваться, что им скучно с родителями, то мать никогда не может признаться, что ей скучно с детьми, и не выглядеть при этом противоестественно.

Я поделилась этим замечанием с Микеле, переписывая телефонные номера. Он, улыбаясь, ответил, что мы вели себя так же с нашими родителями. Я сказала, что мне так не кажется; что мне, к примеру, тяжело давалось учиться, потому что я не была одаренной, однако я училась не только для того, чтобы как можно скорее добиться права жить одна, как Мирелла. А главное, я не помню, чтобы хоть когда-нибудь рассматривала развлечения как нечто положенное мне по праву – они всякий раз казались нежданной улыбкой судьбы. И уж тем более я уверена, что никогда не отвечала своей матери, как часто отвечает мне Мирелла, когда я прошу сбегать куда-нибудь по делу или помочь мне в хлопотах по дому: «Не могу, мне неохота». Микеле говорит, во всем виновата последняя война – в том числе та, которая, как опасаются, может разразиться в любой момент: все, и особенно молодежь, боятся не успеть повеселиться и потому стремятся жить настоящим, развлекаться целыми днями. Возможно, именно из-за столь четко поставленной цели у них это совершенно не получается.

Переписывая имена, неспешно, тщательно, словно делая каллиграфический этюд, я заметила, что, судя по телефонной книжке, наши дружеские связи переменились именно после войны. Может, потому, что с тех пор изменилось положение дел в экономике и такие семьи, как наша, где доходы уменьшились, а дети выросли, вынуждены поневоле приспосабливаться к иному социальному положению. Более того, если мое рассуждение здраво, то все произошло потому, что некоторые во время войны поняли много важного, а прочие – не поняли.

А может, в любом случае трудно дружить с кем-то всю жизнь. На самом деле, в определенный момент каждый из нас меняется, становится другим, кто-то движется вперед, кто-то остается на месте – в общем, мы направляемся в противоположные стороны, и встреча становится невозможной, не остается ничего общего. Я бы хотела позвонить Кларе Полетти, хотя бы с Рождеством ее поздравить, – размышляла я, переписывая ее имя. Проблема в том, что у меня нет времени, у меня все меньше времени. Мне даже казалось бессмысленным вписывать ее номер в новую телефонную книжку; мы почти не виделись с тех пор, как она разошлась с мужем. В последние месяцы ее брака я старалась как можно чаще быть с ней рядом, поддерживать ее: она все время говорила, что я ее не понимаю и что слушать мои советы – все равно что учебник читать. После расставания с мужем Клара начала писать сценарии для кинематографа, она общается с людьми, которых мы не знаем. Теперь это довольно известная женщина, и когда мы ходим в кинематограф, частенько случается видеть ее имя в начале фильма. Каждый раз, как я ходила ее навестить, она была ужасно занята, торопливо говорила со мной между телефонными звонками и вечно объявляла мне, что влюблена. Часто спрашивала, изменила бы я когда-либо Микеле. Задай этот вопрос человек, который меня плохо знает, я бы возмутилась. Кларе же я отвечала, смеясь: «Ну что за ерунда!» И все же она милая. Может, ей было бы приятно, позвони я на Рождество. «Все еще Микеле?» – спросила бы она. А я бы ответила: «Ну хватит уже, Клара. Не забывай, сколько нам лет. Приходи в гости, ты бы видела, как дети выросли». Заканчивая переписывать номера в новую книжку, я подумала, что, к счастью, мы с Микеле совсем не изменились за эти годы – или, по крайней мере, оба изменились одинаково.

9 января

Я в дурном расположении духа, встревожена. Мирелла взяла в привычку возвращаться домой, когда ей заблагорассудится. Вчера вечером она аж в десять вернулась. Я тут же сказала, что в следующий раз не оставлю ей ужина. «Сегодня же и начнем, – с вызывающей любезностью ответила она, – я прекрасно обойдусь без него, доброй ночи».

Я заподозрила, что она поужинала вне дома, с мужчиной: мне хотелось, чтобы Микеле отругал ее, но он сказал, что и моих нотаций достаточно. На самом деле, он просто хотел сидеть себе спокойно у радиоприемника, слушать концерт. Он теперь часто засиживается, слушая музыку, до того момента, когда пора идти спать. Особенно ему нравится Вагнер. Я нахожу, что это злая, жестокая музыка, меня она пугает; но не хочется перечить Микеле, ему редко выпадает возможность приятно провести время после долгих часов на работе. Так что я сажусь рядом с ним, штопаю, хотя музыка на закате дня наводит на меня сон. Мне кажется, что Микеле не случайно любит Вагнера. Вчера вечером я частенько отвлекалась от шитья, чтобы взглянуть на него, а он не замечал. Он был рассеян, мечтателен, как и всегда, когда слушает эту музыку. Я смотрела на его по-прежнему четкий профиль, темные волосы, едва тронутые сединой на висках, красивые руки; когда мы обручились, моя мать все время говорила, что у Микеле красивая голова, голова поэта и героя. Может, слушая эту музыку, он воображает себя героем эпических событий, мечтает о совсем другой жизни, чем нынешняя, пусть даже наша жизнь всегда была счастливой. Поэтому он не хотел отвлекаться от своих мыслей, даже когда я обратила его внимание на то, что, если наша дочь начинает так себя вести, не исключено, что она может ступить на опасную дорогу. Я смотрела на него с некоторым удивлением, потому что на его месте не смогла бы остаться равнодушной к этой проблеме. Пока, глядя на него, не поняла, что в этой музыке он ищет утешения.

Растрогавшись, я подошла к нему и сказала: «Может, хватит, Микеле?» Но сразу же пожалела, что произнесла эти слова. Я боялась, что он обернется и скажет мне: «В смысле, мам?», не догадываясь, что я застигла его в мечтаниях. Я готова была соврать, чтобы помочь ему во лжи, готова была пояснить: «Я имела в виду: хватит, пошли спать, поздно». Но он не ответил, он сжал мне руку. Тогда я испугалась. Я будто бы чувствую, что раз Микеле отдается этим мечтаниям, значит, у него не осталось надежды и он принял поражение. Но может, все то, что я уже некоторое время как будто бы вижу вокруг себя, – неправда. Может, виновата эта тетрадь. Мне бы следовало уничтожить ее, я точно ее уничтожу: это решено. Я бы сделала это немедленно, если бы не боялась, что кто-нибудь найдет ее среди мусора; а если сожгу, Микеле и дети почувствуют запах гари. А еще могут застать меня за сожжением, и мне нечего будет им сказать. Я уничтожу ее, как только смогу: в воскресенье.