Запретная тетрадь - Сеспедес Альба де

Вчера за завтраком я отказывалась еще яростнее обычного, и Мирелла сказала: «Да ладно тебе, ты же прекрасно знаешь, что пойдешь: зря, что ли, ты отнесла в ателье черную шляпу и попросила перешить ее на современный манер?» Мы недобро посмотрели друг на друга, и я не осмелилась ответить. Может, потому что Мирелла права. Ведь я действительно каждый год, не признаваясь в этом сама себе, уже в первых числах декабря примеряю одну из старых шляп, которые давно надеваю довольно редко, и прихожу к выводу, что ее нужно освежить. А потом обнаруживаю себя застывшей перед киосками, где выставляются модные журналы, примеряя в своем воображении причудливую современную шляпку с обложки. Если кто-то встает рядом со мной, я даю взгляду сползти на ближайшую газету и делаю вид, что читаю заголовки статей о политике. А когда снова оказываюсь одна, с нежностью возвращаюсь взглядом к журналу мод. Домой я прихожу с этой новой шляпой на голове, с этим пером на боку, которое спадает мне на шею, а лицо мое принимает легкомысленное и неуловимое выражение, как у манекенщиц. Я удивлена, что мои домочадцы не замечают, даже Микеле. Он здоровается, как обычно, говорит: «О, добрый вечер, мам». Целыми днями я продолжаю ходить по улице в этой шляпе, предвижу, как сижу в ней в гостиной у Джулианы. В конце концов решаюсь, звоню одной знакомой модисточке, большой мастерице, и загадочно шепчу, что проведу у нее следующий день. И тем не менее, когда шляпа уже в шкафу, а речь заходит о чаепитии Джулианы, я все еще стою на своем: «Не пойду, не пойду». Я почти боюсь надеть ее, словно не в силах сдать какой-то экзамен.

Наверное, экзамен – это взгляд Миреллы. Микеле вечно говорит, что я выгляжу великолепно, а потом сетует, что его доходы уже не позволяют мне ходить к модистке с виа Венето, где я покупала шляпы во времена нашей свадьбы. «Почему? – спрашиваю я. – Выходит, эта мне не идет?» Он тут же отвечает, что идет, и даже делает мне комплимент, замечая, что я очень изящно ношу любые вещи.

Я выхожу из дома умиротворенной, довольной. Но когда оказываюсь в гостиной Джулианы, прекрасно понимаю, что хотел сказать Микеле. Моя грациозная шляпа из черного фетра немедленно растворяется на фоне яркого атласа, украшающего головы моих подруг. Нас всего шесть или семь, это очень камерное собрание, но все при этом наряжены, как на официальный прием: они надевают украшения, и видно, что на них самые лучшие, самые броские платья. В этих платьях и в их легкомысленной манере говорить – громко, звонко – я узнаю намерение доказать друг другу, что они счастливы, богаты, успешны и, в общем, что их жизнь сложилась великолепно. Может, они и не верят в это по-настоящему, и все как во времена пансиона, когда мы показывали друг другу полученные в дар игрушки и каждая говорила: «Моя красивее». Мне прямо-таки кажется, что в них сохранилась эта жестокая ребячливость. Иногда мы в шутку принимаемся говорить по-французски, как делали в пансионе; нам так нравилось говорить по-французски, когда мы выходили гулять по холму Пинчо, построившись в ряд, в темно-синей форме: люди принимали нас за иностранок, а у нас мурашки по коже шли от гордости. На самом деле, все мы гордились, что учимся в самом известном пансионе нашего города, где заметная часть девочек принадлежала к аристократии: эти девочки чувствовали, что учеба в таком учреждении подчеркивает престиж их семьи, а другие, вроде меня, наслаждались тем, что, обращаясь к первым, могли непринужденно произносить родовые фамилии, которые носили Папы Римские и городские дворцы; правда, право собственности на них многие эти семьи к тому моменту уже утратили. Прекрасно помню, что моему отцу, происходившему из буржуазной семьи правоведов, льстило всякое мое упоминание кого-нибудь из тех однокашниц. Мать же, принадлежавшая к благородному роду из Венето, к несчастью пришедшему в упадок, делала вид, что не придает этому никакого значения, – и даже рассказывала байки об этих домах, чью генеалогию могла с точностью воспроизвести вплоть до того, в каком году кто родился, женился или умер прежде срока. Отец смотрел на нее с уважением, а она в такие моменты невольно унижала его, рассказывая, как до брака поддерживала крепкую дружбу с семьями учениц пансиона, в котором она – ценой немалых денежных жертв – пожелала, чтобы я воспитывалась. Так что в первое время я думала, что стоит назвать ее девичью фамилию, и аристократические однокашницы станут вести себя со мной как с человеком своего круга. Оказалось же, что они отродясь ее раньше не слыхивали, да и матери их не припоминали, что были знакомы с моей мамой, хоть она и хранила о них столь точные воспоминания.

Вот и вчера у Джулианы у меня возникло впечатление, что мы существуем в разных мирах и чуть ли не говорим на разных языках. Наблюдать за ней было весело и любопытно, как смотреть спектакль. Я не знаю, как именно назвать это впечатление, но, в общем, мне казалось, что они остались во временах пансиона, а я единственная из всех повзрослела. Я пыталась подражать им, желая помолодеть; старалась сосредоточиться на мысли, что мы приблизительно одного возраста, что у нас много общих воспоминаний, что мы все замужем, у всех дети; а значит, и проблемы у нас должны быть одинаковые. К тому же с тех пор, как я начала ходить на работу, мы виделись от случая к случаю после обеда, играли в карты. С Луизой и Джачинтой нас не рознит даже экономическое положение, ведь их мужья зарабатывают не больше, чем мы с Микеле на двоих. В общем, я не знала, чем объяснить нашу непохожесть, которая, по моим ощущениям, становилась все глубже с каждым годом. Признаю, я прилежно вникала в их разговоры, как в детстве, когда я только поступила в пансион и пыталась уследить за ходом их беглых бесед по-французски. Камилла очень воодушевленно рассказывала о полученных от мужа подарках на Рождество, дорогих подарках, которые сумела получить посредством хитроумных и сложносочиненных маневров. На ней была шляпка, украшенная серебристым пером райской птицы; она меня завораживала. Джулиана тоже объясняла, как вынудила мужа купить ей украшение; они так меня забавляли, я словно за фокусами наблюдала. И она, и Камилла говорили о мужьях так же, как в пансионе – о монашках, рассказывая, как именно схитрили и ввели их в заблуждение, пусть и по таким невинным мотивам, как покупка платья или выбор места для поездки на отдых. Джачинта утверждала, что ей удалось добиться, чтобы муж платил по счету за электричество каждый месяц, а не через один, как положено; Луиза же уверяла, что лучше наращивать сумму расходов на детей. «Это единственный надежный метод», – смеясь, заявляла она, и от смеха подрагивал букетик фиалок, пришпиленный к белому атласу ее шляпы: «На отдыхе всякий раз, как я проигрываюсь, дети подхватывают тонзиллит или простуду». Джачинта тут же перебила ее со словами: «Просто твои еще маленькие, мои-то говорить умеют, они бы рассказали, что ничем не болеют». Я тоже хотела бы рассказать что-нибудь, чтобы снискать такой же впечатляющий успех, но ничего не находила и чувствовала себя униженной. Мои подруги выглядели такими счастливыми, веселыми: Джачинта, воодушевленная беседой, брала меня под руку, и это меня трогало; они ели сладости, доставали из сумочек новые пудреницы и невероятно мудреные зажигалки. На лице у Маргариты было то же самое выражение, что и в классе, когда ей удавалось передать на соседнюю парту карикатуру монашки-учительницы. Если бы вдруг вошел ее муж, она бы покраснела, как в тот день, когда монашка застукала ее и выгнала вон из класса. Время от времени она поглядывала на свои дорогие часики и вскоре начала подавать признаки нетерпения, говоря, что Луиджи вот-вот вернется домой. Она уже не выглядела такой уверенной в себе, как еще незадолго до этого; Джачинта тоже сказала, что Федерико желает, чтобы она всегда была дома до его прихода. Заинтригованная этим диковинным требованием, я спросила ее, в чем его причина, а она, легонько пожав плечами и вздохнув, сказала, что нет никакой причины, такие уж они, мужчины. Я возразила, что Микеле никогда не обращает внимание на то, кто из нас приходит раньше, и она ответила: «Везет же тебе!» Тем временем Маргарита отошла к телефону и вернулась с объявлением, что Луиджи подъедет за ней к парадной двери; Камилла тоже сказала, что Паоло уже вышел из конторы и скоро ее заберет. Я заметила: «Вы как будто говорите об автобусе, который развозил учениц, учившихся без проживания, помните?» Всегда приятно вспоминать времена пансиона, так что мы все обнялись. Камилла, Маргарита и Джулиана назначили друг другу встречу в следующую пятницу, поиграть в карты: все они аккуратно исключали воскресенье, потому что муж не ходит на работу, или, со вздохом сказала Маргарита, четверг, потому что у няни свободный день. Они ласково предложили мне: «И ты тоже приходи». Я сказала, что работаю до семи и что мне пришлось отпрашиваться, чтобы прийти к ним сегодня.