Запретная тетрадь - Сеспедес Альба де

Вот и вчера, как обычно, я села на кровать, а моя мать взялась за шитье. Я хотела рассказать ей о том, что случилось с Миреллой, но мне казалось, это прозвучит как то, что могло быть сказано и между нами, когда я была в возрасте Миреллы, и что мы обе предпочли проигнорировать. Дома у матери у меня всегда есть начатая работа, какой-нибудь вязаный свитер для Микеле или для детей: так что я тоже вскоре принялась за дело. А тем временем говорила: «Я устала. Сегодня утром навела порядок во всем доме, сходила за покупками. На рынке не нашла ни одного съедобного овоща, они все промерзли. Стручковая фасоль неплохая есть, но по триста двадцать лир за кило». Моя мать кивала, не глядя на меня: «Да-да, папа вчера пришел домой и спросил, почему я никогда не покупаю артишоки. Я сказала, что они по семьдесят пять лир штука». Я ответила: «Еще слишком холодно для артишоков». А она: «Папа сегодня ушел без шарфа, представь себе. Так и пошел до самого Пинчо. Думает, что еще мальчишка, простудится». «Сейчас уже и заболеть нельзя», – сказала я. А она заключила: «Так больше не делают».

Тогда я подняла глаза взглянуть на нее. Моя мать – высокая седая пожилая синьора; по укладке волос – слегка начесанных, по моде начала века, – все еще угадывается некоторая склонность к кокетству. Это почтенная дама из тех, каких сегодня редко встретишь; я всегда говорю, что в ее возрасте не буду как она: я принадлежу к поколению, которое не стыдится показывать, насколько мы устали. Она же как будто ни на секунду не позволяет себе расслабиться: с самого утра она полностью одета, как если бы нужно было выходить из дома, у нее гладкая, сияющая, белая от талька кожа, худую шею сжимает высокая лента из рифленого шелка. Вчера я наблюдала за ней, работая, согнувшись и слегка опираясь на кровать. Моя мать ровно восседала на жестком стуле; она все время говорит, что не любит кресла: они склоняют к праздности, утверждает она, и даже к меланхолии. Она чинила какие-то старые отцовские носки, которые вообще следовало бы пустить на ветошь, – и штопала их изящными движениями, как в юности, когда шила кружева в стиле Возрождения. Почувствовав, что за ней наблюдают, она подняла взгляд и встретилась со мной глазами: секунду она разглядывала меня, держа иголку с натянутой ниткой на весу, затем, вновь опустив взгляд на работу, сказала: «Я все-таки думаю, что тебе следовало бы завести помощницу в домашних делах». Я пробормотала: «Да, ты права. Если в феврале Микеле получит обещанную прибавку, я решусь».

Мы с моей матерью никогда не говорили о чем-либо кроме материального, далекого от того, что нас действительно волнует. Она всегда была холодна со мной: даже когда я была маленькой, обнимала редко и так, чтобы я только сильнее перед ней робела. Она рано отправила меня в пансион. Я всегда думала, что ее поведение, должно быть, связано с той сдержанной манерой держать себя, которая была привычна для аристократической семьи, к которой она принадлежала. К своей собственной матери она всегда обращалась на «вы». Я поставила себе цель дать своей дочери совсем другое воспитание, быть ей ближайшей подругой, наперсницей. У меня не вышло. Я спрашиваю себя, можно ли преуспеть в столь трудном деле. И все же вчера, разговаривая с матерью о бытовых вещах, о рынке, о домашних хлопотах, я обнаружила, что с помощью этого условного языка мы всегда говорили обо всем том, что происходило у нас внутри, в глубине души, не признаваясь открыто, но понимая друг друга так, как могут только мать и дочь. Вчера, к примеру, я чувствовала, что мы подразумеваем что-то другое, обсуждая, что с такими ценами на артишоки далеко не уедешь. А она замечала во мне усталость, опасную слабость, когда советовала нанять кого-нибудь в помощь по хозяйству. Мне кажется, я поняла все это только сейчас, – может быть, потому что сейчас у меня тоже есть дочь, которую мне не удается понять. Зато я начинаю понимать свою мать, и, когда пишу о ней, мне хочется зарыться головой в ее плечо, как ни за что бы не решилась, будь она рядом. Когда я вышла замуж, первое время мне было сложновато привыкнуть к характеру Микеле, да и вообще к жизни замужней женщины, и я тогда часто ходила навестить мать. Мы садились, вот как сейчас, в моей комнате, и я говорила ей: «У меня болит голова; дай мне таблетку». Она никогда не спрашивала, от чего эти боли. «Погода», – говорила она, протягивая мне аспирин. И советовала: «Отдохни немного, прежде чем возвращаться домой». Больше она никогда ничего не говорила, только работала, и сама я тоже молчала, вытянувшись на своей детской кровати; я смотрела, как солнечный свет проходит сквозь зеленые и фиолетовые ромбы витражного окна, создавая отблески, которые так нравились мне в детстве. «Прошло?» – спрашивала меня мать, лишь чуть-чуть поднимая взгляд от работы. Наконец я говорила: «Кажется, мне немного лучше». Провожая меня до двери, она спрашивала, что у нас будет на ужин, я отвечала, допустим: «Ризотто и жареное мясо». На следующее утро она немедленно звонила мне спросить, понравилось ли Микеле ризотто, ел ли он с удовольствием. Когда я отвечала, что да, все прошло хорошо, то слышала, как она с облегчением вздыхает.

Быть может, нужно дожить почти до старости и вырастить детей, как я, чтобы принять своих родителей и, отражаясь в них, чуть лучше понять нас самих. Сейчас я как будто вдруг догадываюсь, в какую пропасть одиночества провалилась бы, не будь у меня больше возможности позвонить матери и сказать, что Микеле и дети в порядке и ели с удовольствием. Раньше, ввиду нашей манеры общения, мне казалось, что мы никогда друг друга не понимали. Я бы ни в жизнь не отважилась честно сказать матери, что больше не верю в Бефану, как сказала мне Мирелла: мне было десять или одиннадцать, и я продолжала делать вид, что верю в нее. Она сама однажды спросила меня: «Что мне тебе подарить ко дню Бефаны?» Помню, что я даже не моргнула, но покраснела. Сказала, что хочу пару тапок на меховой подкладке, и получила их. На самом деле, только в тот день я призналась самой себе, что это действительно всегда была моя мать, а не Бефана. А когда я влюбилась в Микеле, не решалась ни в чем ей признаться. Только твердила все время: «Я не голодна», чтобы скрыть свое душевное состояние, свое счастливое волнение.

17 января

Вчера вечером Мирелла снова попросила у меня ключи от парадной. Я ответила – нет: она сказала, что в таком случае останется на ночь дома у подруги. Я попыталась вразумить ее и в конце концов уступила; но сказала, что это в последний раз и что, если она продолжит в том же духе, я буду вынуждена сообщить отцу и принять некое серьезное решение. Я слышала, как она вернулась в два: лежала в кровати, думала о ней и не могла уснуть. Сегодня утром, случайно открыв ее шкаф, я увидела новую сумку, из свиной кожи, – на вид такая стоит не меньше десяти тысяч лир. Я не нашлась, как поступить, хотела поговорить об этом с Микеле, но он уже ушел, и к тому же я подумала, что если поговорю с ним или с Риккардо, то, узнай они о поведении Миреллы – которое, может, само со временем пройдет, – оно так войдет в привычку, что ничего больше нельзя будет поделать. Я подумала, что лучше всего сделать вид, будто не видела сумочку, а тем временем проработать серьезные меры. Тщательно закрывая шкаф, я чувствовала, будто совершаю те же самые движения, что и когда прячу эту тетрадь. Тогда я испугалась и побежала звонить матери. Но едва услышав, как она отвечает своим обычным спокойным голосом, я смутилась и побоялась признаться ей, что моя дочь принимает подарки от мужчины. Я сказала ей, что тревожусь, потому что Мирелла опять выпрашивала у меня новое пальто и, добавила я, сумочку из свиной кожи: что она вела себя капризно, строптиво, что хочет ходить развлекаться каждый вечер. Мать сказала, что у Миреллы характер точь-в-точь как у меня и я в ее возрасте вела себя так же. «Я? – удивленно воскликнула я и рассмеялась. – Я все время дома сидела; и ничего не выпрашивала». Моя мать сказала, что я сидела дома в злобном молчании и смотрела на нее с укором всякий раз, как она покупала новую шляпу. «Потом пройдет, – добавила она. – Я постоянно сильно тревожилась за тебя, за твое будущее. Когда ты вышла замуж, казалось, ты делаешь это только ради того, чтобы покинуть дом, чтобы быть свободной. Я думала, ты будешь плохой женой, ведь ты совсем не казалась влюбленной в Микеле. Потом пройдет», – повторила она. Я хотела ответить, заверить ее, что никогда не хотела уйти из дома, оставить их, что всегда была влюблена в Микеле. Но вместо этого снова легонько рассмеялась и сказала: «Потом пройдет, знаю», – повесила трубку и отправилась на работу.