Моего айдола осуждают - Усами Рин
Я записываю все это в сокращенном виде, а хозяин, тем временем закончивший рассчитывать посетителя, и вернувшаяся Сатиё кричат: «Спасибо!», так что я тоже вступаю с комом в горле: «Спасибо!» Воет ветер. Хлопает входная дверь, из зала доносятся голоса – ну что, как вечеринка? – слышно, как с характерным звуком течет вода, это Сатиё моет и расставляет посуду, гудят вентилятор и морозильная камера, звучит мягкий голос хозяина: «Акари, успокойся, не волнуйся, и тогда ни о чем не надо будет переживать». Я отвечаю: «Да, да, извините», – но что значит «успокойся»? Если я буду суетиться, наделаю ошибок, а если попытаюсь сбавить обороты, во мне как будто сломается движущий механизм, и, пока он так говорит, мое сознание начинает кричать: «Но ведь еще есть клиенты!» – и все, что во мне накопилось, просится обратно вовне. Я почти задыхаюсь от набитых в меня «извините» и «будьте добры» – то ли моих, то ли клиентских, и я украдкой бросаю взгляд на часы, висящие рядом с ободранным куском пожелтевших обоев. Если поработать час, можно купить фото с выступления, два часа – диск, а если заработать десять тысяч иен, будет билет – так возникают морщины от того, что я делаю. Уголки глаз хозяина, который с виноватой улыбкой вытирает стол, тоже изрезаны морщинами.
Когда я, держа в руках поставленные друг на друга пластиковые ящики с пустыми пивными бутылками, открываю заднюю дверь плечом, ветер, сохраняющий дневной жар, обдувает мне шею и на миг смягчает исходящий от земли запах травы и мочи окрестных котов. Задержав дыхание, я наконец протискиваюсь наружу вместе с ящиками, в которых нестройно звякают бутылки. «Эй!» – окликают меня, и я, застыв в полусогнутом положении, поднимаю голову и вижу троих приятелей, которые только что вышли из заведения. Они потом заказывали бутылку картофельного сётю [14], и теперь даже в темноте было видно, что у Кацу красное, опухшее лицо. Когда я подписывала для них белой ручкой бутылку, Сатиё тихонько подсказала мне: «Кацумото». «Господин Кацумото, 7/30».
– Это куда? Сюда?
В теле появляется не то чтобы легкость – ощущение, как будто меня приподняли, и под футболкой, которая у меня под фартуком, выступает пот.
– Лучше не надо, господин Кацу! Осторожнее, пожалуйста.
– Легкая, легкая… – В его звонком голосе слышится веселость. – Если вот так нагнуться, любая тяжесть… – говорит он и тут же теряет равновесие, но второй, в майке, поддерживает приятеля вместе с ящиками.
– Такое девочке тяжело! – говорит тот, в майке, и я замечаю, что он тоже пьян.
Наверное, он из тех, кто от выпивки начинает болтать, будто им язык смазали. Я благодарю их и кланяюсь, а потом ставлю ящики с бутылками, которые они мне отдали, к стене. Я хочу взять с открытого склада новый ящик с полными бутылками и вернуться в закусочную, но тут подходит Сатиё с мусорным ведром в руках.
– Школьница, а работает! Молодец какая! И на что зарабатывает? – спрашивает Хигаси, совершенно не выглядящий пьяным.
– Говорит, что на своего айдола. – Сатиё подпирает заднюю дверь ящиком с банками.
– Ого! На айдола? – вступает тип в майке.
– Все-таки молодым девочкам нужны хорошие парни.
– Пока молодая, пусть себе, но надо и на реальных парней смотреть. А то поздно будет.
Слыша голоса Сатиё и Кацу, летящие мне в спину, я думаю, что надо убрать банки, и начинаю по нескольку штук переносить их в мусорный бак, но дверь, сдвинув облегченный ящик, начинает закрываться.
– А она это, старательная, Ака-тян! – вдруг говорит, глядя на меня и сложив руки на груди, Хигаси, а Кацу опять недовольно поддакивает.
– Я ее прошу сделать покрепче, а она отказывается. Прежние девочки посговорчивее были.
– Ну-ну, Кацу, – говорит Сатиё. С улыбкой говорит.
Слово «старательная» не имеет ко мне никакого отношения. Скорее, мне подходит слово «ленивая».
В своих воспоминаниях я возвращаюсь к иероглифу, обозначающему цифру «четыре» [15]. По сравнению с иероглифами «один», «два» и «три» он пишется необычно. Почему, интересно? К тому же в иероглифе «один» – одна черта, в иероглифе «два» – две, в «тройке» – три, а в «четверке» – пять! И наоборот, в иероглифе «пять» – четыре черты. Учитель сказал, что нужно написать иероглиф много раз – и запомнишь. И вот я послушно пишу по много раз цифры от «1» до «10», но почему-то у меня не получается так, как у других. Мама часто, усадив меня с сестрой Хикари в ванну, гоняла нас по таблице умножения, заставляла запоминать алфавит, разрешая выйти, только когда все получится. Я так и сидела в ванне. Всякие буквы и слова, которые произносила сестра, у меня в голове не укладывались, и, когда голова становилась абсолютно пустой, мама говорила, что уже хватит, и брала меня на руки. Сестру, которая выходила из ванны, выполнив все задания, всегда первой закутывали в полотенце с рожицей персонажа из мультика. Обычно она пристально смотрела на меня и как-то раз сказала:
– Так нечестно! Почему Акари можно выходить из ванны, хотя она ничего не смогла сказать? Почему я должна все говорить?
Не помню, что ответила мама. Меня вынимали из ванны, из которой сестра легко выбиралась сама, – я не могла подняться на бортик и скользила в остывшей воде. Было больно, когда цепочка, прикрепленная к затычке, царапала мне живот, мое поднятое в воздух тело было тяжелым, и я не могла понять, почему сестра говорит, что это нечестно.
– Мама, почему ты только Акари берешь на ручки? – продолжала сестра, но мамины руки были такими, что мне не казалось, будто меня «берут на ручки». Казалось, будто мама просто поднимает что-то тяжелое. Я-то завидовала Хикари, которая запросто могла сказать все, что требовалось, которая первой выбиралась из ванны и которую мама хвалила.
То же самое было с тестами по иероглифике [16]. Мне приходилось сдавать их по много раз, чтобы получить максимальное количество баллов. Последними в классе оставались я и Котаро, который ел козявки. Я старательно заполняла клеточки в тетради с упражнениями. Мне говорили, что только так я все запомню, и я писала по много страниц, пока правый мизинец не становился черным от карандашного стержня. Тетрадь, заполненная иероглифами, блестела от карандашного графита, я дурела от его запаха, но все равно, думая, что мне надо дописать тетрадь до конца, выводила иероглифы слова «пастбище», которые не получились у меня в прошлый раз. «Пастбище, пастбище, пастбище». «Обладание, обладание, обладание, обладание». «Чувствовать, чувствовать, чувствовать, чувствовать». Мне казалось, я написала идеально. «Пастбище», в котором в прошлый раз я перепутала порядок знаков, я смогла написать правильно. В иероглифе «держать» я написала слева элемент «человек» вместо «руки», но второй иероглиф написала правильно. Не смогла вспомнить, что у иероглифа «чувствовать» наверху, поэтому изобразила только нижний элемент – «сердце». В нескольких иероглифах, которые в прошлый раз я написала правильно, в этот раз наделала ошибок – в общем, результат улучшился только на один балл. Даже Котаро обогнал меня, и я оказалась единственной, кто до конца года так и не сдал этот тест.
Не знаю, из-за этих ли плохих результатов или из-за отъезда папы за границу, но мама начала энергично учить нас с сестрой всему, особенно английскому. Когда мама, пытаясь отсрочить бессонницу, стала затягивать занятия допоздна, я научилась незаметно для нее отвлекаться от учебы. Сестра, желая прикрыть меня, заявляла: «Мама, ты не хвалишь ее, вот у нее и не получается», – и говорила, что сама мне все объяснит. Из того, что она мне объясняла, сейчас я помню только s в английских глаголах третьего лица единственного числа. Когда я присоединяла это s к глаголам, сестра вовсю нахваливала меня, а однажды, когда я забыла это сделать, она так настойчиво пыталась вдолбить в меня правило, что я, вся на взводе, думая, как бы мне получить хорошую отметку от сестры, много раз проверила, все ли s я расставила, и в результате правильно сделала задание. Сестра ужасно обрадовалась моим успехам, однако, когда на следующий день я делала аналогичное упражнение, эта s уже испарилась из моей головы. В этом не было злого умысла. Разочарование сквозило в каждом слове сестры, когда она фальшиво меня поддерживала.
