Мартин Андерсен-Нексе - Дитте - дитя человеческое
Соответственно этому с нею с первой же минуты и обходились без всяких сентиментальностей, не считаясь с ее хрупкостью и беспомощностью. Незаконнорожденная — значилось на бумажке, переданной повитухой школьному учителю; незаконнорожденная — помечено было затем и в метрическом свидетельстве. И повитуха, и учитель, и пастор — все были заодно, являясь первыми справедливыми мстителями за попранный порядок, все от чистого сердца давали шлепки малютке. Какая польза была девочке от того, что ее отец сын хуторянина, если он не признал своего отцовства — откупился от свадьбы и от всего прочего. Малютка была каким-то уродливым наростом, лишаем на здоровом организме трудолюбивого, благоустроенного общества.
И для собственной матери она оказалась такою же обузой, как для всех прочих. Оправясь после родов, Сэрине сообразила, что она, так же как и ее сестры, может пристроиться служанкой. Ее страх перед чужими людьми совсем исчез, и она нашла себе место где-то в окрестностях. Малютка осталась у деда с бабкой.
Никому на свете, даже старикам, рождение девочка не было в радость. Но все-таки Марен слазила на чердак и разыскала там старую деревянную люльку, уже много лет служившую хранилищем для сетей и разного хлама. Сэрен подбил новые полозья, и бабушка стала не без труда раскачивать люльку опухшими ногами.
На стариков существование малютки тоже ложилось пятном; в конце концов, пожалуй, именно на них. Они-то ожидали от младшей дочери невесть чего, а вот тебе и вся честь и прибыль — незаконнорожденная внучка в люльке! Соседки им даже иногда глаза кололи. То забегут за чем-нибудь к Марен и кинут ей фразу: «Ну, каково на старости лет снова с малышами возиться!» То рыбаки в гавани или в погребке добродушно пристанут к Сэрену: «Ты у нас хоть куда! Еще ребят плодишь! С тебя причитается!»
Но с этим старики скоро смирились. И теперь, когда им пришлось снова возиться с малюткой, в их памяти воскресло многое, давно забытое, давно прошедшее, как будто молодость вернулась к ним. Право, точно они сами произвели ее на свет! И разве можно было не привязаться к такой беспомощной крошке?
IV
ПЕРВЫЕ ШАГИ ДИТТЕ
Да, нередко бывает и так, что одна женщина носит ребенка в своем чреве, а другая отдает ему свое сердце. Нелегко было Марен на старости лет снова принять на себя обязанности матери, — тем более нелегко, что сердце у нее было горячее. Настоящая-то мать была как за горами, за долами, находилась в услужении, а здесь ребенок надрывался от крика.
Бабушка ухаживала за малюткой изо всех сил: доставала ей хорошее молоко, давала соску из жеваного хлеба с маслом и сахаром, но грудью кормить малютку, конечно, некому было. И часто, лежа на руках у бабушки, она тыкалась чмокающим ротиком в увядшую шею старухи, водила ручонкой у нее за пазухой и словно просила ее о чем-то своим настойчивым взглядом.
— Вишь, как ее тянет? Природа-то что значит! — говорил Сэрен.
А Марен, старая благоразумная Марен, не могла удержаться от слез.
Восьмерых ребят выкормила она своей грудью, одного за другим, и как ни давно это было, сейчас все снова оживало в ее памяти и в сердце. Живо вспоминалось ей, как чудесно это было, когда ребеночек лежал у ее груди, играл соском, словно котенок мышкой, то теребил его, то терся об него носиком, то как будто терял его и вдруг набрасывался на него и сосал, сосал, посапывая от усердия, захлебываясь и воркуя, а глазенки при этом все больше и больше соловели и делались совсем сонными. Потом он отваливался от груди всем своим разомлевшим тельцем и засыпал сытый, усталый. Теперь Марен казалось, что за всю ее долгую жизнь не было у нее более блаженных минут, чем те, когда она согревала, насыщала и убаюкивала у своей груди маленькое, беспомощное существо. Даже в молодости танцы и веселье в кругу подруг и, сверстников не давали ей такой радости. Она и сейчас порой как будто ощущала новый прилив молока. Руки Марен до сих пор еще словно чувствовали тяжесть малюток, с каждым днем наливавшихся, выраставших и прибывавших в весе от ее молока. И ее охватывало жгучее желание стать снова молодой и приложить к полной груди малютку-внучку.
Марен удивлялась поведению своей дочери. Сэрине редко к ним наведывалась, да и то только вечером, в сумерки, чтобы никто не мог увидать ее. Никакой нежности к ребенку она, по-видимому, не питала. Сама она стала такой крепкой, пышной и ничем больше не напоминала веснушчатую тщедушную девушку — неженку и недотрогу. Налилась соками, расцвела и стала такой самостоятельной, уверенной в себе. Подобные превращения не редкость, многие хилые женщины преображаются после рождения первого ребенка, словно сбрасывают с себя злые чары.
Сама же малютка Дитте, по-видимому, не особенно-то и нуждалась в материнской нежности. Несмотря на искусственное питание, она хорошо развивалась и скоро стала уже настолько большой и крепкой, что могла таскать на ножонках деревянные башмачки и бродить по дюнам, держась за руку деда, а стало быть, под самою надежною охраною.
Вообще же за ней плохо присматривали Малютка была такая непоседа, а у Марен всегда находилось немало дел, которыми никак нельзя пренебречь. Ведь не бросать же поминутно работу и бегать за девочкой, а за это время молоко уйдет или каша пригорит! Марен была хозяйка рачительная, и порой нелегко ей было смотреть за Дитте. Ну, да бог милостив, а без шишек ни один ребенок не вырастает.
Дитте постоянно и набивала себе шишки. Ей еще радоваться надо было, что она растет у бабушки с дедушкой. Любопытная девчурка совала свой носик везде и всюду и просто чудом божьим не оказывалась иной раз под рассыпавшейся поленницей. Всякие беды постигали ее по сто раз на день — всё из-за ее любопытства и недомыслия. Всегда она кидалась вперед, не глядя перед собой, и хорошо, если дорога оказывалась ровной, — иначе она летела кувырком. Поэтому головенка у нее была вся в шишках и царапинах, однако Дитте не стала осторожнее. Хорошо еще, что ее не лечили шлепками. Когда ей бывало очень уж больно, дедушке стоило только подуть на ушибленное местечко или же бабушке приложить к шишке холодное лезвие ножа, как боль исчезала.
— Прошло, — говорила Дитте, повертывая к бабушке или дедушке улыбающуюся рожицу, хотя на длинных ресницах еще дрожали слезинки, а кожа на щечках покраснела от слез.
— Ну, еще бы, — отвечала бабушка. — А ты бы поосторожнее была, толстушка!
Это прозвище так и осталось за Дитте: она и впрямь была толстушкой — такой неуклюжей и забавной. Сердиться на нее никак невозможно было, хотя порою она сильно докучала старикам. В ее головенке никак не укладывалось, что нельзя делать то или другое. Чуть что увидит — за все тотчас же хватается ручонками.
