Игорь Изборцев - Ночной фуникулёр. Часть 1
Первая попытка провалилась, и его поперли чуть ли не в шею. Затея с рекламным агентством «Глобус», где не так давно обещали дать заказ, тоже не увенчалась успехом. Но на третьей попытке Гуле улыбнулось счастье…
Битых два часа бродил он по хмурому осеннему городу, натыкаясь на отстраненно-колючие взгляды прохожих. Неожиданно затянувшая небо непроглядно-серая пелена разом лопнула, и обнажилось безпомощно-растерянное солнце, явно не готовое сейчас греть и лелеять землю. Впрочем, город, похоже, в этом вовсе и не нуждался: укутавшись облаками пыли и смогом заводских труб, он равнодушно предавался своим обычным суетным заботам. Гуля тем временем оказался на улице Народной и медленно брел вдоль безликих однотипных фасадов пятиэтажек, стыдливо пялящихся оконными глазницами себе под ноги на захиревшие газоны и чахлые кустарники. «Господи, какая серость, — думал Гуля, ощущая как медленно, поглощая все его естество, растекаются внутри тоска и раздражение, — нет, наверное, сегодня не мой день…» Вдруг его взгляд уперся в некую не совсем профессионально исполненную вывеску, на которой было начертано: ООО «Аромат». Гуля совершенно точно вспомнил, что когда в последний раз бывал в здешних местах, вывески не было. Он перевел взгляд ниже, на дверь, заурядную, обшитую деревянными рейками, потом на запыленные окна без штор и хотел уж, было, двинуться дальше, но вдруг увидел в одном из окон молодого мужчину. Тот держал в руке стакан, помешивая в нем ложечкой, прихлебывал и что-то говорил кому-то невидимому. «Чай пьет, шельмец», — уверенно подумал Гуля и даже вроде бы ощутил чайный аромат. В голове что-то звякнуло, и мгновением промелькнуло в памяти лицо Ипполитыча. Более того, Гуле вообразилось, что старик тоже присутствует там за окном в кабинете и тоже попивает чаек. Сам себе удивляясь, он понял, что идет к двери. «На всякий случай», — подумал на ходу. А как только вошел, счастье прямо-таки улыбнулось ему со всех сторон: сколами штукатурки в фойе, сломанной вешалкой и заколоченной куском фанеры дверью. Быть может, это потом, задним числом, он так вообразил, когда пытался все точно припомнить? Но все-таки было нечто возникшее сразу, нечто жизнеутверждающе, иначе бы он просто повернулся и ушел. «Ба, да здесь еще и пирогами пахнет!» — подумал он и, почувствовал прилив сил, распахнул щербатую дверь в коридор…
Директором «Аромата» и был тот самый человек в окне, совсем еще, кстати, молодой, высокий и болезненно худой. Ипполитыча он, похоже, не знал, но краткую саморекомендацию Гули выслушал вежливо и терпеливо.
— Вы весьма кстати, — сказал он приятным успокаивающим голосом. — Я собирался давать объявление. Интерьеры когда-нибудь оформляли?
— Безконечное число раз, — поспешил заверить Гуля.
Через десять минут разговора все, собственно, и разрешилось: молодой директор оросил Гулю вожделенным словесным сиропом:
— Будете у нас работать! Не против?
Да, конечно же, Гуля был не против. И если бы Алик (так он, директор, запросто себя представил) мог предположить на сколько «он не против», то, возможно, предложил бы значительно меньшее денежное вознаграждение. Но Алик оказался слабоватым психологом или просто сегодня все-таки был «Гулин день»? Кто его знает? В общем-то, Гуля и не собирался ломать голову на этот счет. Он срочно отправился в мастерскую делать первые наброски и эскизы. Срочно, бегом, как муравей, которому очень хочется уподобиться пчеле…
У дверей в мастерскую, подпирая стену и покуривая, его поджидал пьяненький Антон Бушуев, выглядевший как типичный человек дождя. Гуля внутренне чертыхнулся, настроение разом упало: поработал, что называется. Бушуев попытался отряхнуть грязный, облитый чем-то гнусным плащ, бывший значительно меньшего размера, нежели этого требовалось его дебелому, рыхлому телу. Но прозаика это вовсе не смущало, он, потрескивая швами куцей одежонки, качнулся навстречу Гуле, двинув пару раз вперед свои полные х-образные ноги и распахнул объятья.
— Рад тебя видеть, Борис, — спотыкаясь языком, пробормотал он, — ты проходи, проходи, чего стоять на пороге.
— Да я то пройду, к себе, чай, пришел, — пробурчал Гуля, — а ты-то, собственно, чего? У меня работа срочная, извини.
Бушуев хлопнул себя руками по мягким бедрам, его глубоко посаженные, невыразительные глазки сдвинулись друг к дружке и сосредоточились на созерцании собственного носа.
— Я к тебе, как к другу, — обиженно протянул он. — Ты знаешь, поощрение так же необходимо гениальному писателю, как смычку виртуоза канифоль? Знаешь?
— Я подумаю над этим на досуге, — пообещал Гуля, отпирая дверь и входя в мастерскую.
— Это не я — Прутков, — нахально протискиваясь следом, объяснил Бушуев. — Друг ты мне или нет?
— Что, нет? — не понял Гуля, потом махнул рукой. — Ладно, входи, что с тобой делать?
Бушуев тяжело плюхнулся на диван, так что тот, как испуганный селезень, тревожно крякнул.
— Ты представляешь, я две ночи не спал, все думал. — Бушуев погладил себя по карману на груди, словно именно там скрывалась причина его безсонных ночных томлений. — Понимаешь, мой друг, все дело в словах, в использование словесных конструкций. Тут каждый сам себе архитектор. Представь себе город, полный хреновых архитекторов. Каждый что-то строит, не считаясь с окружающей действительностью, с тем, что вокруг тысячи архитекторов тоже что-то строят. И вот возникает тьма тем пирамид и всяких хреновин, теснящих и попирающих друг друга. Они превращаются в самодовлеющие сущности, которым плевать на смысл бытия, на все вокруг плевать. Всякая целесообразность становится невозможной ибо у каждой сущности своя хренова логика. И как прикажете жить? И как тут не напиться?
— Ну, повод, положим, можно найти и попроще, так? — поинтересовался Гуля, растапливая камин. Он уже смирился, что с работой сегодня, пожалуй, придется повременить. Прозаик поерзывал и все теребил что-то спрятанное на груди под плащом. Впрочем, тайны тут никакой не было. «Только бы не самогон» — с тоской подумал Гуля и облегченно вздохнул, как только увидел пробку псковалковской «Столичной».
— Без бутылки мы все равно ничего не решим, — доверительно сообщил Бушуев, выставляя водку на столик. — Давай стаканы.
— С Геной Бурдюком пил? — строго спросил Гуля.
— Было дело, — покаянно склонил голову Бушуев, — попутал бес. Куртку свою новую ему пожаловал, сам теперь в обносках. Но что делать, мы русские — широки-и…
Бушуев важно повел плечами, а Гуля про себя усмехнулся, вспомнив красоту бушуевского подарка.
— Работу я нашел с легкой руки Ипполитыча, — не стерпев, похвастался Гуля. — Ипполитыч молитву особую прочитал, а мне сегодня работу…
— Да причем Ипполитыч, — оборвал его Бушуев, — старый ханжа. Это акт справедливости, который иногда имеет место быть в этом испорченном мире. Я определенно говорю: тебе убивец окаянный прежде продыха не давал. Избавился от него, как я говорил? Да! Вот тебе и акт справедливости. Куда, кстати, дел?
— Да хлопцу одному подарил, — уклонился от ответа Гуля и принял на грудь первую дозу…
Одной бутылкой, конечно же, не обошлись. Оплачивал банкет Бушуев, но бегать в лавку пришлось Гуле, так как прозаик стал совершенно неподъемен. Когда допивали вторую, Бушуев извлек невесть откуда небольшой темно-синий, непрозрачный камешек и вручил Гуле.
— Дарю, — торжественно объявил он и пояснил: — Это, мой друг, ляпис-лазурь, помогает он от нервных болезней, радикулита, безсонницы и еще от чего-то, не помню. Мне, правда, ни хрена ни в чем не помог…
Бушуев вскоре совсем дошел. Речь его потеряла изысканность, он больше не говорил про «сущности» и «бытие», а попросту ругал всех последними словами.
— Сволочи все, — трагически потрясал он руками, — каждый интересуется лишь собой. Настало такое подлое время, когда центр вселенной, — он же пуп земли, — для каждого совместился с собственным пупом. В этакой интересной позиции, созерцая собственное раздутое чрево, человечество познает мир и друг друга. Чрево — вот подлинный центр вселенной. Все прочее — ложь! Слова, слова, слова! Как я вас ненавижу. Вы — пустота, вас нет…
Бушуев уронил руки на колени и зарыдал. Похоже, что делал он это совершенно искренне. По крайней мере, Гуля не заметил фальши. Хотя, возможно, и это были лишь «слова, слова, слова», обильно подмоченные водочкой?
Третью бутылку Гуля допивал в одиночестве: Бушуев уже храпел, живописно раскинувшись на колченогом диванчике. Странным он был человеком, этот Бушуев. Книг своих дома не держал. Гуле неоднократно просил показать, но прозаик лишь разводил руками. Из принципа, говорил, не имею ни одной. Из какого принципа — не объяснял. Как-то Бушуев рассказал Гуле про то, что для каждого писателя «святая святых» — акт творения слова (в смысле, как это происходит у него). «Самые свои лучшие вещи я, честно говоря, подсмотрел, я безстыдно их переписал, — говорил Бушуев, — ты имеешь право мне плюнуть в лицо — я всего лишь жалкий плагиатор. Я не рожаю их в конвульсиях творческих мук. Нет! Я выхватываю листки из водопада бумажного дождя, который неведомо по чьей воле и в какие сроки вдруг начинает жить и изливать свои бурные потоки. Ты бы видел, как жадно я хватаю тогда эти листки, как ползаю на четвереньках в этом бумажном море. Нет, ты положительно стал бы меня презирать. Я запоминаю, заучиваю наизусть, я выцарапываю их во всех свободных уголках моей памяти, я молю Мнемозину дать еще места… а потом бегу к пишущей машинке…». Наверняка, все это было просто литературным экзерсисом, шуткой писателя, что, впрочем, вполне простительно для человека-демиурга, кипящего желанием переустроить мир на свой лад, не сдвигая при этом с места ни единого атома. «И все равно, как же мы похожи, — думал Гуля, — он тоже ищет невидимый град. Только я объехал для этого полстраны, а он скитался где-то внутри самое себя. Но без этого хренова града прозаику, как и мне, все не в радость, факт…»
