Игорь Изборцев - Ночной фуникулёр. Часть 1
— Молиться за них надо, Господь в силах их исправить, дать им мысль благу. Сами-то они молиться за себя не будут, не ведают, что творят. Кабы знали, насколько лучше чуть-чуть потерпеть, поскорбеть с пользой для души и Бога благодаря. Глядишь, тогда бы и исправились и послужили еще на пользу ближнему.
— Дождешься, — покачал головой Гуля.
— Отчего ж нет? На все воля Божия, — мягко возразил Семен Ипполитович. — А смиренный человек, есть человек совершенный, подобный Самому Христу. Ведь и Иисус Христос, хотя по божеству и был Богом, но по человечеству, был человеком, поэтому и страдал, и терпел как человек. Не игра это была вовсе, Борис, а подвиг великой любви и смирения. Ведь Он смирил Себя даже до крестной смерти. Вот оно — непостижимое смирение и необъятная любовь!
— Эх, легко все это говорить, — нетерпеливо прервал Ипполитыча Гуля, — а поди потерпи? Надолго ли хватит?
— Если понимать, что есть смирение — то надолго, — улыбнулся Ипполитыч, — ведь смирение и без дел многие прегрешения делает простительными. Напротив, без смирения и дела бесполезны. Что соль для всякой пищи, говорят святые отцы, то смирение для всякой добродетели.
— В таком случае, — махнул рукой Гуля, — мне надо смириться и бросить живопись, поскольку ничего путного не получается и начать красить стены на кухне и в коридоре. Так? А вам — продать свое имущество и купить на кухню новую раковину, чтобы Николай назавтра ее пропил?
Ипполитыч пожал плечами и молча удалился из кухни. Впрочем, через минуту вернулся обратно с сахарницей в руках и спросил:
— От чего без сахара чай пьете? Возьмите, у меня достаточно, да по старости, говорят, и не полезно, врачи не рекомендуют, — и, видя протестующий жест Гули, чуть повысил тон: — не отказывайтесь, я ж говорю: мне не полезно.
— С работой у меня паршиво, — сам не зная зачем, пожаловался Гуля, — скоро, наверное, и есть будет нечего.
Ипполитыч перекрестился и сказал:
— На все Божья воля, — он на мгновение закрыл глаза, и еще раз перекрестившись, добавил: — Бог-то поможет, помолись, попроси. Может статься, все в твою пользу и разрешится, не отчаивайся только.
— Если бы все было так просто, — покачал головой Гуля, — помолился — и на тебе получай!
— Но, удивительное дело, — Ипполитыч улыбнулся, — на самом деле все именно так и обстоит. Как и сказано: просите — и дастся вам. Но не просят! Не верят! А ведь так все просто…
— Вашими устами бы, да мед пить, — махнул рукой Гуля, но вдруг перекрестился три раза и поглядел на Ипполитыча: — Так?
— Так, — продолжал улыбаться тот, — просите и дастся вам…
В своей комнате Гуля пытался, было, прилечь, но не спалось, несмотря на то, что погода предрасполагала к тому: шел дождь. Гуля встал и приник к окну, всматриваясь в столь знакомый до ужаса монотонный серый дождь, которому совсем не предвиделось конца. Его унылая безконечность, накладываясь на унылую атмосферу в доме, угнетала. В голове затруднялось всякое движение мысли: там словно тоже повисла серая непроницаемая завеса. Скучно и пусто! Гуля безцельно бродил по комнате, натыкаясь на стол и этажерку, подходил к шкафу и погружал руки в бумажный ворох своего никому ненужного творчества; потом опять стоял у окна и глядел на перечеркнутую вертикальными штрихами улицу. Там было пустынно и тоскливо. Лишь кто-то одинокий, втянувший голову в плечи, пробирался сквозь пелену дождя в сторону Покровской церкви. Гуля безцельно провожал его взглядом, одновременно вполуха вслушиваясь в доносящейся из коридора шум перебранки между Анной Григорьевной и Николаем. «Молиться за них надо», — вспомнил Гуля слова Ипполитыча и мысленно возразил старичку: «Нет, Ипполитыч, им на сто первый километр дорога, там для них самое место». Между тем, одинокий прохожий остановился и повернул обратно. «Заросли мы сорной травой, — продолжал взывать Гуля к невидимому Семену Ипполитовичу, — за сорняками не видно ничего. Раньше хоть государство худо-бедно пропалывало, а теперь дела никому нет. Что, не прав я, Ипполитыч?» Старичок не отозвался, и Гуля из-за обтекающего водой стекла кивнул ночному пешеходу, доковылявшему уж почти до самого его окна. В коридоре все затихло, и Гуля, опечаленный безответностью Ипполитыча, наблюдал как незнакомец на улице развернулся кругом и опять двинулся к храму… «Зачем?» — удивился Гуля и вдруг узнал в одиноком пешеходе прозаика Бушуева. Почему-то это его совсем не удивило. Возможно, Бушуеву именно так и следовало вести себя в дождь? Наверное… Гуля попытался найти смысл происходящего, но на ум лезла сущая абракадабра (ах, если бы не серая завеса в голове…) насчет какой-то интерпретации идеи дождя, отражения действительности через призму писательского сознания, и даже более того — попытки создания параллельного потока бытия! Гуля попробовал развить мысль далее но, утеряв вдруг некую связующую нить этой странной идеи, безпомощно застыл: вся умозрительная пирамидка разом рассыпалась в прах и тут же была смыта дождем… В раздумье, он присел на диван, но через минуту уже, маханув на все рукой, опять отправился на кухню, прихватив с тумбочки чайник.
На кухне стало поспокойней. Упревший от водки Николай распластал щеку на столе. Он с шумом, словно внутри него гудела включенная газовая колонка, выдыхал воздух. Вместе с невнятным бормотанием выползала из него гнусная струйка слюны и лужицей растекалась вокруг носа. Другая, обращенная к потолку, щека его, нервно дергалась, словно продолжала грозить другану Василию. Гуля попытался, было, представить, как румяный, улыбающийся Николай моет на кухне пол и вежливо просит всех входящих вытирать ноги о расстеленную им тряпку, но получилась какая-то нелепица: даже в фантазии Николай никак не желал заниматься добрым и нужным делом, предпочитая пускаться в похабный пляс в присядку. «Фу ты!» — мысленно плюнул в его сторону Гуля и отправился к себе. Уже в полусне он будто бы все продолжал беседу с Семеном Ипполитовичем, а тот стучал пальцами по столу (очень часто и звонко, словно капель по жестяному оконному отливу) и говорил, что истинно смиренный признает себя достойным всяческого наказания…
* * *А Иван Викторович за соседней стеной, напротив, спал безпробудно и совсем без каких-либо сновидений. Хотя нечто невидимое его угнетало и мучило, так что он тяжело ворочался в постели и иногда бормотал что-то невнятное и смутно тревожное. Ветер же всю ночь надрывно кричал за окном и все пытался достучаться, зло швыряя в стекло капли дождя, словно пытаясь о чем-то предупредить…
От настойчивого стука в окно ранним утром Иван Викторович и пробудился. Он, подпрыгнув, сел в постели и ошалело поводил из стороны в сторону красными кроличьими глазами. «Кто? Кто там?» — вопросил спросонья хрипло, но никто не отозвался. «Показалось», — успокоил он себя и шумно втянул носом воздух. Убедившись, что «химия» сегодня не очень кусачая, он уже собирался, было, опять лечь, но тут снова два раза стукнули в окно. «Да что б вас…», едва не сругнулся Иван Викторович. Теперь ему не оставалось ничего иного, как встать, подойти к окну и отдернуть плотную портьеру. С той стороны чья-то невидимая рука прилепила к стеклу лист бумаги. Иван Викторович прежде взглянул вниз на асфальт, до которого было никак не меньше четырех метров, но никого не заметил; после чего с легким налетом удивления принялся рассматривать листок. Написано там было следующее: «Государства погибают тогда, когда не могут более отличать хороших людей от дурных». Иван Викторович внимательнейшим образом перечел написанное дважды и обстоятельно рассмотрел витиеватую, хотя и неразборчивую подпись. Потом, отведя взгляд, зачем-то повторил и, убедившись, что запомнил все дословно, отправился в постель и мгновенно заснул.
* * *Гуля ушел из дома около десяти утра, сделав это на удивление незаметно, и никого не повстречав ни в коридоре, ни на лестнице в подъезде. Лишь тяжело провисший на костылях Гена Бурдюк стоял на улице возле входа и буравил застывшим взглядом стену соседнего дома. Но он был не в счет: вероятно, совсем недавно его кто-то опохмелил и теперь бедняга улетел в свою индивидуальную преисподнюю, где отпорхает часок другой, чувствуя себя там, по всей видимости, вполне комфортно. Гуля задержал взгляд на его относительно приличной (для Гены, конечно же) куртке, вид которой вызвал какие-то смутные ассоциации с чем-то недавним. Уже перейдя через дорогу Гуля вспомнил, что именно эта куртка была надета на гулявшем ночью в дождь прозаике Бушуеве. Да-да, ему хорошо запомнились эти яркие желтые полосы на рукавах и желтый же широкий воротник. Наверное, потому, что такой безумной безвкусицы он прежде не встречал. «Непонятно, — задумался Гуля, — кто кому одолжил этого швейного гермафродита: Бурдюк Бушуеву или же наоборот?» Впрочем, далее забивать этим голову не стал: главным на данный момент было найти хоть какую-нибудь работу. «Господи, дай хоть что-то, малость какую», — молил про себя Гуля, энергично двигая ногами по улице Некрасова мимо желтостенных корпусов областной администрации, по коридорам которой еще каких-нибудь лет девяносто назад маршировали юные кадеты — будущая надежда Отечества — полные оптимизма и благих надежд, которым, увы, исполниться было не суждено никогда…
