Игорь Изборцев - Ночной фуникулёр. Часть 1
Гулю подхватили под руки, подняли и куда-то повели, а потом и повезли. Странная, в общем-то, вышла история. Очнулся он, обнаружив себя сидящим на мягком стуле в каком-то вполне приличном месте. Это была просторная комната с обтянутыми светлым шелком стенами (что-то смутно ему напомнившими?). Обстановка вполне соответствовала кабинету преуспевающего бизнесмена: дорогая, светлого дерева, офисная мебель, крутящиеся кресла, полный набор оргтехники на внушительного вида овальном столе, роскошный мягкий уголок для отдыха, и напротив него — гигантских размеров телевизор. Были еще десятки всяких дорогих безделушек, функционально безполезных, но способных создавать чувства комфорта и европейского уюта. В другое время Гуля уделил бы должное внимание этому шедевру современного интерьера, но сейчас лишь бегло окинул взглядом — его внимание сосредоточилось на том, кто сидел за столом напротив него: том самом большом русском, который так вовремя давеча появился на базаре. «Такого, если встретишь, обязательно уступишь дорогу», — подумал Гуля. Хозяин кабинета — коротко стриженный, высокий, широкоплечий, с мощными, как будто сплетенными из стальных канатов руками — улыбался, но глаза его оставались холодными и безучастными. И от того лицо его, словно отлитое из стальной болванки, не становилось менее жестким. Впрочем, и остальные здешние обитатели тоже не походили на среднестатистических инженеров — сплошь оловянные безжизненные взгляды и мощные бритые затылки. Сидящий рядом с хозяином помощник необъятными габаритами и вовсе напоминал гиппопотама — рассерженного гиппопотама, поскольку своими маленькими глазками просто буравил Гулю, словно вот-вот намеревался провертеть в нем геологическую скважину. Звали гиппопотама Толян, по крайней мере, так к нему обращался хозяин… Гуля подивился себе — тому, что после такой передряги способен еще мало-мальски здраво оценивать ситуацию. В голове прояснилось, и хотя болело везде, боль эта, тем не менее, была относительно терпимой.
— Ну, что, фантик? — снисходительно оглядев Гулю, спросил хозяин. — Повезло тебе?
— Наверное, — пожал плечами Гуля и осторожно помассировал рукой правое подреберье, где что-то пульсировало и рвалось наружу.
— Что «наверное»? — опять скривился в подобие улыбки хозяин кабинета. — Тебя пять человек колбасили? Так? Будь на их месте мои бойцы, тебя бы ни одна больница не приняла. А апельсинники тебе от силы два ребра сломали. Ни хрена не умеют!
Гуля в ответ лишь скромно кивнул, а большой русский, спрятав улыбку, спросил:
— Давай корки мочить не будем, рассказывай по существу, что там у тебя с Саидом?
В этот момент заверещал телефон. Хозяин раздраженно махнул рукой сидящему рядом Толяну. Тот, послушав, протянул трубку хозяину:
— Тебя, Константин Григорьевич. Это Рустам.
— Надоели, — проворчал хозяин, — достали выше крыши.
Говорил он недолго, Гуле слышались лишь ничего не значащие «ну?», «да», «нет», «проехали»… Он, тем временем, обдумывал, что ему следует рассказать Константину Григорьевичу, а тот, закончив разговор, кинул трубку Толяну и хлопнул тяжелой ладонью по столу:
— Давай про Саида. Что-то он давно не по кайфу шуршит.
— Художник я, Борис Гуляев, — представился Гуля и, запинаясь, в нескольких словах рассказал о причинах размолвки со своими нанимателями.
— На кой нам эти бомжи? Что он тут пургу гонит? — вставил реплику Толян, метнув тяжелый взгляд на Гулю. — Пусть их хоть каждый день колбасят. Нам ведь положенное отстегивают? Так?
— Не в этом дело, — оборвал помощника Константин Григорьевич, — Отстегивают пока, верно. И не в бомжах дело. Только не в тему мне стал Саид. Помнишь, как этот ушлепок на брюхе ползал, когда комары* (*вымогатели, жарг.) на них насели? Крыша конкретная была нужна. Получил. А теперь? Чувствуешь, забыковали* (*быковать — нагло себя вести, жарг.) юрки* (азиаты, жарг.). Рустам, вон, доли требует в бизнесе. Въезжаешь, если Рустам всех юрков базарных подберет? А ведь на это тянет, негодяй.
— Пошлем молодых, — пожал плечами Толян, — пусть погромят прилавки.
— Ну, пошлем, ну, погромят, — хмыкнул Константин Григорьевич, — только этим дело не решишь. Юрков скоро столько здесь будет, понаедут и тюбетейками закидают. Они еще набурагозят* (*натворят неприятностей, жарг.).
Гуля не совсем понимал суть разговора, впрочем, его более интересовало, для чего его вообще сюда привезли? «Откуда такая заботливость? Не к добру. Надо быть поосторожней», — решил он на всякий случай.
— Зачем пил с ним, если у вас такой нерасклад по мастям? — поинтересовался Константин Григорьевич.
— Так ведь работу закончил и предложили, — пожал плечами Гуля.
— Предложили, — усмехнулся Константин Григорьевич, — мало ли что предложили? Толян, вон, тоже может кое-что предложить, но не торопись соглашаться.
Гуля искоса взглянул на бегемотистого Толяна и заметил, что тот еще более набычился.
— Бабки-то заплатили? — Константин Григорьевич достал маленький аккуратный блокнотик и потянулся к телефонной трубке, похоже, давая понять, что разговор подходит к концу.
— Нет. Да теперь уж какие там бабки? — пожал плечами Гуля.
— Решим, — твердо сказал Константин Григорьевич, — Зайдешь сюда через пару дней, Боря, и получишь свои бабки.
Гуля с удивлением взглянул на своего благодетеля, потом на шелковые стены у него за спиной, хотел, было, выложить терзающий его вопрос о причинах столь необыкновенной доброты, но не решился, вместо этого погладил ноющий бок и медленно, прихрамывая на правую ногу, вышел.
Приемная прямо-таки дышала благополучием Европы. В ее продуманный интерьер удачно вписывались и пышнотелые кожаные кресла, и диван, и огромный аквариум с наполненным заморскими чудищами зеленым чревом. Из-за стекла на Гулю вытаращились какие-то раскормленные чешуйчатые твари. Впрочем, не только они: два широких молодых господина, полупроглоченные дебелыми креслами, также, по рыбьи равнодушно, пялились на него оловянными глазами.
— Простите, — поежившись, обратился к ним Гуля, — забыл, как фамилия Константина Григорьевича?
— Зачем тебе, — лениво спросил один из них, но все же снизошел до ответа: — Скреба.
— Одинцов, — уточнил его компаньон.
Гуля поблагодарил, он даже попытался вежливо улыбнуться, но лишь скривился от всплеска подреберной боли.
Воздух на улице заметно потяжелел. Гуля чувствовал себя измятым металлическим ведром, наполненным отбитыми внутренностями. При каждом шаге содержимое болезненно колыхалось и обжигало чудовищной болью. «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые», — безконечно повторял он невесть откуда залетевшую строчку, а на втором уровне сознания успокаивал себя: «Доберусь до дома — отлежусь. Не так уж и далеко»…
Позже, оказавшись таки дома, он так и не смог вспомнить как сумел преодолеть это «недалеко». Напичкав себя болеутоляющими таблетками, кое-как дотянул до утра и поковылял к врачу. На удивление, ничего серьезного у него не обнаружилось (вопреки мнению Константина Григорьевича, даже и одного ребра не сломали юрки): сплошь рядовые ушибы с припухлостями, да кровоподтеками. Прописали холод и покой, а потом тепло.
Вечером, обмотавшись мокрыми полотенцами, Гуля долго смотрел на Рамона Меркадера и вспоминал светлую шелковую стену в офисе Константина Григорьевича. Рамон и стена — что-то было между ними общее? «Нашел я, кажется, для тебя дорожку, — прошептал Гуля и погрозил Рамону пальцем, — ублажу я тебя, подлеца, восстановлю историческую справедливость: поедешь в свою закатную Европу. Там тебе и висеть!». Рамон ничего не ответил, хотя Гуле определенно показалось, что такое желание у него было. Какая-то едва уловимая тень вроде бы мелькнула на холодном испанском лице, словно просквозил мимо ветерок чувств — нехороших чувств, недобрых… Через день Гуля бережно завернул портрет в покрывало и отнес в офис своего нового знакомого Константина Григорьевича Одинцова. Причитающиеся за работу на базаре деньги, ему аккуратно отсчитал широкий оловянноглазый секретарь, звучно щелкнув по столешнице последней сотенной купюрой. Скреба держал слово!
* * *В мастерской было холодно, Гуля сорвал со стены идиотское творение местного художника Пети Курицына и с его помощью благополучно разжег дровишки в камине. А намалевано на рисунке было чудовищное существо с петушиной головой и змеями вместо ног по имени Абраксас, повелителя каких-то там эонов, составляющих божественные эманации. Жуткий уродец! Но Петя однако, был большим оригиналом и называл себя истинным ксиломантом. Кто сей есть такой не знал абсолютно никто, и лишь Курицын утверждал, что, дескать, ксиломантия — это давно забытое искусство гадания по формам, размеру и фактуре кусочков дерева. Может быть и так, но урода Гуля все равно спалил, ничуть о том не жалея.
