Арон Тамаши - Корень и дикий цветок
Затем бросилась на диван.
Время бежало, как ручей-озорник, и со дна его пузырьками поднимались воспоминания; журчали слова, вспыхивали и гасли мимолетные взгляды-блестки, возбуждая мечты и желания, поражавшие девушку своей дерзостью; возникали и запахи, самым сильным среди которых был запах мужчины, от него становилось жарко, он обжигал.
Тези часто дышала, как в лихорадке.
Она уже не могла разобраться, грезит ли наяву или дремлет и все эти ощущения — сон. Тихо было, лишь тикали в сумраке стенные часы и с такой же размеренностью, только реже, всхрапывал старый Тима.
Приближался рассвет.
Весь мир спал; заспались и волхвы, которым давно уж настала пора отправляться в путь. Усталые, лежат они в забытьи под усыпанным звездами небом, вытянув босые, запыленные ноги, и тщетно спустившийся с небес ангел звенит колокольчиком в самые уши: мол, просыпайтесь, пора!
Тези мгновенно очнулась и открыла глаза.
Колокольчик звенел, и не в руках ангела, а на шее у Чако. Он в клочья рвал тишину, он рыдал; порой сквозь его рыдания слышались приглушенное мычание и хруст, будто мяли накрахмаленные простыни.
— Деда! — крикнула Тези.
Накинув на плечи большую гарусную шаль, она бросилась к старому Тиме и тронула его за плечо.
— Колокольчик, деда! Мычит!
— Кто мычит?! — встрепенулся старик.
— Колокольчик…
— Корова, что ли?
— И она тоже, я слышала.
Старый Тимотеус тяжело поднялся, натянул стеганку, сгреб со стола шапку. Затем взял топор с длинной ручкой, которым обычно обрубал с деревьев сухие сучья, и сказал:
— Пойдем поглядим.
В дверях он остановился, подумав, что, может быть, Тези лучше остаться дома; если захочет да не побоится, то пусть смотрит из окна горницы, из того, что открывается на восток.
— Ты бы все же осталась, — сказал.
— Трусихой меня считаете?! — обиделась девушка.
— Ну ладно, идем!
Они вышли и осторожно прикрыли за собой дверь: впереди старик, позади и чуть сбоку от него — девушка. Спустились по четырем ступенькам крыльца, дубовым, но при свете луны казавшимся желтыми; затем медленно двинулись вдоль стены, под окнами. Дойдя до угла, замерли. Поблизости все пребывало в полном покое. Чуть правее от них, шагах в пятнадцати, отчетливо виднелась приставленная к краю желоба лестница; стену сарая ярко освещала луна. Слева, к северо-востоку, отливал воском лес, вплотную подступавший к хутору.
Все как обычно.
Но что-то настораживало, заставляло вглядываться еще и еще.
— Слышишь?! — прошептал старик.
— Топают… — ответила девушка.
Вытянув шею, старый Тимотеус смотрел в сторону леса. И он наконец увидел пляшущие серые пятна, в кольце которых то появлялось, то исчезало что-то белое — очевидно, поваленная на землю корова. Старик приподнялся на цыпочки; вцепившись ему в плечо, девушка тоже вытягивала шею, пытаясь разглядеть то, что происходило на краю леса. Руки ее дрожали, дрожал и голос, когда она сказала:
— Снег дымится.
— Боишься? — спросил старик.
— Боюсь.
Страшным было не столько зрелище — стояла ночь, и приходилось изо всех сил напрягать глаза, чтобы хоть что-то увидеть, — сколько звук, в котором смешивались хруст снега, чавканье и ворчанье.
— Стой здесь, а я подойду поближе, — сказал старик.
Но девушка ухватила его за рукав, не пуская.
— Или пойдемте вместе! — предложила она.
Старик закусил губу — нехорошо получается. Ведь надо же все-таки посмотреть, как и что там творится, но приблизиться к хищникам вместе с внучкой он не решился. Ей лучше держаться от них подальше, в надежном месте, или глядеть из дома, через окно…
— Давай на лестницу! — сказал он.
Крадучись они перешли к сараю, и Тези стала взбираться наверх, к желобу с отавой. Остановилась она на шестой или, может, седьмой перекладине, метрах в полутора от земли. Старик стоял рядом с лестницей, прямо под девушкой, и казалось, что красные ее туфельки упираются не в перекладину, а в его плечи.
Оба теперь дрожали от возбуждения и разговаривали сдавленным, слабым шепотом.
— Далеко они? — спросил Тимотеус.
— Шагов двадцать, — ответила девушка.
— Если учуят нас, лезь в отаву!
— А вы?
На это старый Тима ничего не ответил; по-прежнему, вытянув шею, он не отрываясь смотрел в сторону леса. Там шевелилось какое-то буро-серое месиво; старик видел лишь верхнюю его часть, поскольку земля возле хутора бугристая, как бы вспухшая, и только к лесу становится ровной.
— Сколько их? — спросил он.
— Один, два… Пять!
— Что они сейчас делают?
— Толпятся вокруг белого холмика, роются в нем… И облизываются… У-у-у, какие красные у них языки. А носами-то так и тычут, так и обнюхивают!
— Что обнюхивают?
— Четверо, которые поменьше, — корову, а пятый, большой, — тех четверых.
— Волков же?
— Ага.
— Значит, это самец! — сказал старик.
Фраза застыла в воздухе, разговор оборвался, потому что со стороны леса вдруг послышалось частое пыхтение, вскоре сменившееся злобным рычанием и холодящим кровь хрипом.
— Они дерутся! — сказала девушка и поднялась на ступеньку выше.
— Пускай дерутся, — одобрительно отозвался старик.
Держа топор наготове, он шагнул было вперед, но чуть не упал, поскользнувшись на льду, неровной грядой протянувшемся под сосульками во всю длину сарая. К счастью, он все же устоял на ногах, сбалансировав тяжелым, с длинной рукоятью топором. Вернувшись, он стал тоже взбираться по лестнице и, когда сравнялся головой с плечом внучки, взглянул в сторону леса.
— Уходят уже, — сказал он.
— А двое остались, — заметила девушка.
— Самец с самкой.
— И правильно!
«Правильно!» До чего же все-таки одинаково устроен этот наш сложный мир! Погуляли, попировали, затем перегрызлись, нахохлились, самец выбрал самку, остальные ушли.
— Он ее кусает! — удивилась девушка.
— Ухаживает.
— Так грубо?!
— Они цацкаться не умеют, — сказал старик.
Самец и в самом деле цацкаться не собирался, а, обнюхивая, время от времени кусал самку, лениво тыкаясь смердящей мордой в густую шерсть. Затем широко разинул влажную пасть, неуклюже подпрыгнул и, навалившись сзади на самку, судорожно забился.
Тези прекрасно понимала, что сейчас происходит, знала и как это называется, но, поскольку ей до сих пор не доводилось видеть, чтобы звери спаривались с такой дикой яростью, она спросила деда дрожащим от волнения шепотом:
— Что это они делают?
— Спариваются, — ответил старик.
И стал медленно спускаться с лестницы. Уже стоя внизу, он позвал:
— Идем!
— Я сейчас.
— Да идем же, тебе говорят!
Старик сказал это с раздражением, удивленный, что внучка настолько самозабвенно наблюдает за волчьей свадьбой. Но была у него и другая причина для возмущения: наглость, с какой эти кровожадные хищники ведут себя перед его домом.
Сжимая в руке топор, он направился к лесу.
— Вы куда?! — срывающимся голосом спросила Тези.
— Я убью их! — твердо сказал старик.
Тези спрыгнула с лестницы и схватила его за рукав.
— Не пущу!
— За меня боишься?
— И поэтому тоже.
— А еще почему?
— Ведь они же спариваются!
И как это старый Тима забыл, что Тези хоть и девица, а все-таки женщина и не всегда способна слушаться разума? Но жаль, что так получилось, что не пустила она его, ведь запросто мог бы сейчас разделаться с обоими хищниками: они, когда спариваются, ничего вокруг не замечают, так что бери их хоть голыми руками. Однако девчонка-то хороша: между природой и человеком выбирает! И выбирает природу — с диким ее бесстыдством, — а о порядках, разумом установленных, не желает и думать. Впрочем, что уж теперь. Старик размахнулся и с силой запустил топором в сторону леса, туда, где стояли волки; описав дугу, топор упал в снег, волки же только сверкнули глазами и, неторопливо ступая, вскоре исчезли в зарослях кустарника.
— Ладно, идем домой, — сказал старик.
Небо было по-прежнему безоблачным. Светало.
Дома, в маленькой комнатке, одновременно служившей и кухней, старик повесил стеганку с шапкой на гвоздь и, усевшись за стол, наполнил до краев кроваво-красной палинкой оба стаканчика; Тези не предлагал, а сам осушил их один за другим. С внучкой не заговаривал, да и ей, похоже, было не до разговоров. Она лежала в горнице на диване, прислушиваясь, как заходится сердце и стучит кровь в висках. Ей вдруг вспомнилась вчерашняя горлинка, что дальним теплым краям предпочла холодную и голодную зиму на родине.
За окном почти совсем уже рассвело.
Солнце пробудилось и вот-вот собиралось взойти.
— Потуши лампу, — сказал старик.
Тези вышла из горницы и, встав на стул, задула в лампе огонь. Она спустилась на пол и как раз собиралась поставить стул на место, к столу, но внезапно застыла.
