Зинаида Шедогуб - Такая короткая жизнь
Но не пришлось мне сразиться с врагом. Так уж мне выпало… Без передышки колдовал над ранеными, старался спасти больше людей и побороть смерть. Я делал операцию, когда налетели фашисты. Передо мной лежал солдат с ранением в живот, и мне не было дела до бомбежки.
"Юнкерс" сбросил бомбу на наш госпиталь… Погибли все… И медсестра Нина тоже – моя верная подруга. Меня нашли под обломками здания изувеченного, без ног… Пока везли в госпиталь, началась гангрена… Но все же судьба подарила мне несколько дней жизни. Я еще смогу мысленно поговорить с вами, мои родные, вспомнить дом, сад, любимый край… Передайте от меня привет всем, кто знает и помнит меня.
Ваш Володя.
Игнат умолк. В эту ночь два человеческих сердца, вобравшие в себя боль утрат, стали ближе, открылись для любви друг к другу.
Зимой было голодно. Люба похудела и подурнела. Казалось, байковое платье было натянуто на скелет, и только круглый, тугой живот нелепо торчал на неказистой фигуре.
Она уже никуда не выходила и, ужасаясь своему виду, прощала частые задержки мужа. Чутко прислушиваясь к себе, жила в своем мире, не замечая того, что свекровь постоянно на неё ворчит, а мать смотрит на неё как на великомученицу.
Её же тревожил только страх за ребёнка. С ним вела бесконечные разговоры. Она ждала младенца с таким сладким томлением, какое испытала при встрече с Николаем.
Приближалась весна. Набухли почки. Запарила земля. Засвистали на деревьях скворцы. Под стрехой весело зачирикали воробьи.
Люба вытащила ведро воды и со стоном присела у колодца.
– Шо начинается? – испугавшись, закричал подбежавший Игнат. Ходим в больницу!
Беременная шла медленно, еле переставляя ноги, часто останавливалась и хваталась за живот.
– Все одно черепаха! Быстрее! Быстрее! – торопил её муж.
Наконец показалась больница, длинное, вытянувшееся змеей приземистое здание.
Игнат забарабанил в серую дверь – в щелочку глянуло сморщенное личико акушерки.
– Тетя Глаша! Вот к вам жену привел… – смущённо улыбнулся мужчина.
– Проходи, милая! – ласково пригласила роженицу Глафира
Романовна. – А ты, – приказала она Игнату, – не вздумай стоять под окнами. Завтра придёшь…
Стараясь не смять чистую постель, Люба осторожно присела на краешек кровати и затихла: боль совершенно прошла. "Может, еще не время?" – подумала она, виновато глядя, как суетится сухенькая
Глафира Романовна. Но в это самое мгновение какая-то злодейская сила швырнула её в гигантскую пасть клещей, словно хотела испытать волю и терпение. Потом пятиминутное облегчение – и снова сжата клещами, и снова давит на каждую клеточку…
Люба мучилась уже несколько часов. Передышки между схватками становились всё реже и реже, а боль была такой нестерпимой, что она боялась сделать малейшее движение.
Роженица лежала на высокой кушетке – внизу кивала головой усталая акушерка: сон одолевал её, очки смешно повисли на самом кончике носа. Иногда она всхрапывала и просыпалась.
– Что ж, милая, так до утра и будем сидеть? – укоризненно спрашивала она. – Надо помогать своему дитю… Ему на свет божий глянуть хочется… Тужься, тужься хорошенько.
Люба впилась худыми пальцами в края кушетки, напряглась – и чувство радостного облегчения охватило её. Удивлённая, она приподнялась: над младенцем склонилась Глафира Романовна. Ребёнок молчал, потом вдруг встрепенулся, зафыркал и громко закричал.
– Слава Богу, обошлось… – радостно вздохнула акушерка. -
Здоровая, хорошая девочка!
– Глаша, открый! – позвали с крыльца акушерку.
– Покоя ни днем ни ночью, – сердито пробурчала Глафира Романовна, но, узнав в посетительнице Надежду, смягчилась:
– Проходи, Ивановна!
– Глаша, прости… Сердце не выдержало: дочка моя тут… Ну, як она?
– Сейчас увидишь, милая… Для тебя уж сделаю исключение…
Надежда на цыпочках подошла к дочери.
– Не спишь? – спросила она.
– Не до сна, мама…
– А я вот тоже не сомкнула глаз: вечером прибегал зятек, сообщил, шо ты рожаешь… Ну, кто там у нас?
– Девочка.
– Так я уже и бабушка… – грустно проговорила Надежда. – Вот жизнь бежить… Кажется, недавно тебэ на руках держала, а ты уже сама мама… А девочка это хорошо…
– Дэ там? – невесело усмехнулась Люба. – Не угодила Игнату: хлопца все ждал…
– Ничего, – успокоила её мать, – родилась нянька – буде и лялька.
Надежда поставила на стул кошёлку и предложила:
– Покушай и угости Глашу. Тут пирожки с калиной. В балоне молоко.
Поправляйся, а мне пора…
Когда рассвело, пришёл свекор. Он неуклюже топтался под окнами, не решаясь позвать невестку. Наконец, его заметила Люба и подошла к окну. Пантелей Прокопьевич радостно улыбнулся.
– Казак? – громко спросил он, выдавая тайное желание иметь внука.
Люба отрицательно покачала головой.
– Эх, а я так ждав, так ждав… Мы б его назвалы Володей… Вот беда! – вырвалось у старика, но потом Пантелей Прокопьевич поправился:
– Ну, шо Бог послав, то и наше.
Чуть позже к стеклу прилипла Мария.
– Красавица. Вся в тебе! Тфу-тфу-тфу, шоб не сглазить! – хвалила звеньевая новорожденную. – А с Игнатом будь построже, – советовала она. – Нельзя с мужиками быть всегда доброй… Будь и хитрой, и строгой, и нежной, словом, всякой!
– У мене б Игнат на сити плясав и в дырочки не попадав! вмешалась в разговор подошедшая Оксана.
Подобно водопаду, говор её нёсся стремительным потоком: шумел, звенел, бурлил и падал с обрыва, разбиваясь на отдельные предложения, слова и слоги. Рядом с прекрасной, образной речью соседствовала грубая брань, которой девушка совсем не замечала.
Отвыкшая от такой напористости, Люба улавливала только интонацию речи, а её смысла уже не воспринимала.
Оксану вытеснили родственники, но Игнат в этот день так и не пришел.
Боль, обида и горечь терзали Игната: казалось, кто-то злобно играл его желаниями и мечтами, путал жизненные дороги и толкал на край пропасти. Было одиноко – не было рядом друга. Хотелось жить – чуть не умер. Любил брата – тот погиб. Так хотел сына – родилась дочь. Не желая никого видеть, он постоянно натыкался на знакомых. Не слыша искренних поздравлений, замечал только ехидные усмешки, а в ушах монотонно куковало: "Бракодел! Бракодел! Бракодел!"
Выйдя на безлюдную толоку, Игнат, наконец, облегчённо вздохнул и побрел лиманом. Чавканье грязи, глухое хлюпанье воды, прохладный ветер немного остудили разгорячённую гневом кровь, и он, приняв гордый и невозмутимый вид, вызвал Татьяну.
Скрипнула калитка – мужчину ласково обхватили руки соскучившейся женщины.
– Знала, шо тебе побачу… Чуяло сердце… Пацанов к свекрушке отправила – Пантелемон в больнице… – радостно щебетала Татьяна, заводя любовника в хату.
Утопая в страстных объятьях, Игнат совершенно забыл о гневе, обиде и горечи, преследовавших его. Все отошло. Успокоилось.
Улеглось. И, наконец, устав от любовных утех, он заснул.
Разбудили его утренние крики петухов. Игнат раскрыл глаза: рядом, разметавшись на перине и похрапывая, спала Татьяна. Спящая, она казалась ему намного старше. Морщины, следы прожитых лет, избороздили высокий лоб, собрались стайками вокруг глаз, резко очертили рот. В черных волосах серебрились седые пряди.
– И чего связался со старухой? – спросил себя Игнат, но так и не смог ответить на этот вопрос.
В порыве самобичевания пошёл в больницу.
Люба виновато взглянула на мужа, а он, желая сделать ей приятное, попросил:
– Ну, показывай нашу красавицу!
Обрадовавшись, Люба расцвела в улыбке.
– Вот смотри! – гордо произнесла она, поднося к окну маленький свёрток.
Безбровое красное личико. Бессмысленные мутные глазки.
– Ну и страшненькая, – подумал разочарованно Игнат, но вслух ничего не сказал.
Чем ярче светило солнце, тем жарче кипела работа. Трудились вручную. Одинокий рокот старенького трактора звучал прекрасной песней о лёгком и счастливом труде.
– Поспешайте, дивчата, а то Анфиса нас опережае, – торопила колхозниц Мария.
– Спешка нужна при ловле блох, а мы садкой занимаемся, – недовольно отрезала Марфа.
– Им-то хорошо на бугре, а тут, в низине, тилько грязь месим, – поддержала ее Настя.
– Ну, скажите, бабоньки, за шо надрываемся? За трудодень? За облигацию? – спросила Татьяна, поправляя на округлившемся животе халат.
– Да, за трудодень. За облигацию. За кусок хлиба, – резко ответила Мария. – Ох, и несузнательная же ты…
– Сознательность не мясо: ее в борщ не положишь, – передернула звеньевую колхозница.
– Шо тут кричать, шо бедно живем. Це и дураку понятно: пять лет война була, скилько мужиков погибло, усе разрушено, машин нэмае…
Трудно жить, а я, грешница, радуюсь, шо хвашистив побылы, шо у мире живем… Та за мир усе отдам, уси трудодни на заем подпишу… И шоб не чула подобных разговоров… Вон женщины своих малюток бросають, а булы б ясли? Ловко б було матерям, – доказывала свою правоту Мария.
