Зинаида Шедогуб - Такая короткая жизнь
– Ну и баба… – подчиняясь ей, восхищённо бормотал тот, стараясь ущипнуть её за пышную грудь.
– Я-то женщина, а ты сопляк, блудливый пес. Я б на месте Любки тоби кое-что пообрывала.
– Ну и дура… – трезвея, произнес Игнат. – Иди ты… Чего тогда пристала?
Весной, в мае, умер амбарный сторож Трофим, и на его место поставили деда Степана. Вначале старик тосковал. В рваной фуфайке уныло бродил он вокруг амбара, длинного кирпичного здания, оставляя на кустах клочья ржавой ваты. Все чаще скрипел под ним топчан. Все реже бывал на улице.
Но летом жизнь его изменилась. Теперь к амбару с утра и до поздней ночи подъезжали телеги, ревели ленивые быки, ржали лошади, вразнобой стучали цепи, веялки, молотилки; не смолкал людской гомон.
Одуревший от одиночества, Степан юлой вертелся среди женщин, глупо хихикал и встревал в разговоры.
– Как хлебец? – просыпая сквозь скрюченные пальцы золотистое зерно, в сотый раз спрашивал он колхозниц.
– Хорош!
– Маловато…
– Море б такого зерна!
– Хлеб – это жизнь, радость и счастье, – скрываясь в облаках пыли, на разные голоса отвечали ему они.
– Дедуня, шо вы балакаете, як кацап? – ехидно крикнул кто-то.
– Я ж, девочки, едят меня мухи с комарами, иногородний.
– Дедушка, а як вы женились? – весело спросила Вера.
– А вот так, – с готовностью ответил старик. – Я ж, едят меня мухи с комарами, иногородний, – вновь повторил он. – А жениться в старое время, едят его мухи с комарами, не было возможностей. Все однолетки женились, а я все в бобылях хожу…
Погруженный в воспоминания, Степан нахмурился и замолчал.
– Ну, говори, дед, не томи…
– И, едят меня мухи с комарами, тоскливо мне стало… – продолжил он. – К одной сватаюсь, к другой, третьей – везде насмешки, везде отказ. Ну, довели, едят меня мухи с комарами, до петли…
На ту пору случилось мне быть в Екатеринодаре. Там, на базаре, познакомился я с чеченцем. Хороший чеченец, внимательный…
Степан поперхнулся слюной и закашлялся. Все лицо его вдруг исказилось: маленькие мышиные глазки спрятались под белёсыми бровями, беззубый рот – под большим, уродливым носом. Откашлявшись, старик продолжил рассказ:
– Вот он и говорит: "Что ты такой невеселый?"
– Эх, – отвечаю ему я. – Как же, едят меня мухи с комарами, не грустить, коли за меня ни одна девка замуж не идёт?
Чеченец и советует:
– Лошадь есть?
– Есть…
– Девушки есть?
– Да!
– Ну и дурак… Хватай у колодца девку и увози подальше, чтоб не поймали… Вот и жена…
С тех пор начал я охоту. – Степан улыбнулся, и морщины волнами побежали по его лицу. – А осень уже, едят ее мухи с комарами. Грязь.
Казачата смеются: "Вон чучело на кобыле поехало". Смотрю: у колодца девушка стоит. Маленькая. Большеглазая. Схватил ее, рот зажал – и в плавни…
– А ты, дед, герой! – рассмеялись колхозницы.
– Где там… Искусала. Исцарапала. Казаки ребра переломали.
Досталась невеста…
Утомившись, Степан замолчал, но тишины нет: стучат о носилки деревянные лопаты, мерно поскрипывают веялки, переговариваются люди.
– Эй, Надя! – во всю мощь здоровых легких закричала Полина. -
Скоро у тебэ день ангела?
– Ни… А шо?
– Та погулять хочется…
Полина нахмурилась – смолистые брови сошлись в одну сплошную линию. Улыбнулась – лицо посветлело, и она предложила:
– Надя! Ты мне дюже нравишься. Давай поженимся.
– Ха-ха-ха! Вот выдумала, – засмеялись женщины.
– Хи-хи-хи! – пронзительно завизжал Степан. – Полинка, – пискливым женским голоском спросил он вдову. – А что ты с Надеждой делать-то будешь?
– Найду, шо робыть… Твий, дид, перец отрижу…
Люба ловко подбрасывает лопатой пшеницу и улыбается. Ей всё здесь нравится: и щекочущее пятки зерно, и звонкие кубанские песни, и шутки, пусть грубоватые, но не злые, и то, что рядом с ней мать.
"Чего грустить? – думает она. – Игнат подобрел. Каждый вечер встречает: ведь у меня будет маленький…"
И хотя до родов еще далеко, но беременность уже преобразила женщину: она осторожно двигается, постоянно прислушивается к себе, блаженно улыбается.
Надежда случайно зашла в амбар и испугалась: прямо перед ней метнулись в разные стороны две фигуры и застыли, надеясь остаться незамеченными.
– Кто тут? Отвечайте! – сухо приказала она. – Не то всех сюда скличу…
– Це я, Татьяна…
– А с тобой кто? – строго спросила Надежда.
– Игнат…
– Эх, вы… – задохнулась от гнева женщина. – Шо, паразиты, выробляете? А ты, бессовестна, – упрекнула она Татьяну, – с сыном тягаешься… Та шо с вами балакать?
– Мамо, – нерешительно пробормотал Игнат. – Вы Любу того… не расстраивайте…
– Об цём, зятек, подумай сам! – недовольно бросила Надежда.
Выйдя из амбара, жадно глотнула воздух, прижала трясущейся рукой клокочущее сердце, и стояла так, пока не успокоилась, потом, глядя на алый диск заходящего солнца, тихо сказала женщинам:
– Ну, бабоньки, пора и нам по домам.
Вечерняя синь быстро обволакивала землю, и Люба ускорила шаг. За ней, боясь приблизиться, плёлся Игнат.
– Это та, сука, виновата, – злился он на Татьяну. – Сама приперлась на пасеку. Не дает мне проходу… А моя знает о Татьяне или нет? – мучился он.
Потом, наконец, решился, обогнал Любу и посмотрел на её лицо.
Спокойное. Ласковое. Доброе.
– Вот это тёща! Вот молодец! – воспрянул духом Игнат.
Повеселев, он взял жену под руку и виновато прижался к ней.
Незаметно промелькнуло лето, и наступила осень. Люба крутилась словно белка в колесе, выполняя тяжелую крестьянскую работу, и дни, однообразные и грустные, пролетали чередой, унося здоровье и молодость; но женщина ни на минуту не расслаблялась, чувствуя в себе неистощимый источник энергии. Никогда не жалуясь и не требуя помощи, она копала картофель, сбивала грецкие орехи, рубила дрова, носила мешки с зерном, убирала навоз, белила, стирала, готовила, то есть выполняла ту работу, которую издавна должна была делать любая кубанская казачка.
И никто не примечал, как тяжело переносит Люба беременность.
Жара, спёртый воздух, испарения, исходящие от одежды и человеческих тел – все раздражало её, вызывало приступы изнуряющей рвоты. Ночами беспокойно металась по кровати. Задыхаясь, выскакивала на улицу и, прислонившись к дереву, дремала до утра.
Иногда вместе с ней выходил Игнат. Ласково обнимая жену, он вёл её на сеновал, и Люба чувствовала, что в тайниках его души кроется много доброго и хорошего. И ради этих мгновений стоило жить.
– Хорошо тут! Так пахнет степью! – раскинувшись на сене, говорил
Игнат. – Я ж родывся под стогом…
Он помолчал и прислушался к ровному дыханию жены.
– Спишь?
– Нет, – ответила Люба, наслаждаясь свежестью и тишиной.
– Знаешь, – разговорился Игнат. – Наш батько був видный казак.
Гектары земли. Скотина. Хозяйство. Надорвалась, померла его первая жена – соседка Фёкла, вдова, бросила детей, хату и к нам перешла…
В восемнадцатом родывся Володя, а позже – я. Мамаша уже в летах, сурьезные… Ох, и били ж менэ… Мед, сметана в горшках, мешки грецких орехов – все на продаж, все богатеют… Грошами горище забили… Воровали все – попався я. Привязали меня мамаша к дереву, бьют да приговаривают: "Не лазь, як кит по горшкам!" Убили бы.
Хорошо папаша пришли…
Володя был ласковый, любознательный: то выспрашивает, то с жучками и козявками возится, то ужа кормит, то над книжками сидит, то мамаше лезет помогать. Они сердятся, кричат: "Уберись! Не казачье дило в тесте ковыряться: тоби на кони гарцювать с шашкой в руки!"
Не слушает… Знав столько, что учителя им гордились. А меня…
Игнат на несколько минут умолк, но потом вновь обратился к жене:
– Помнишь Павла Алексеевича?
– Да, – коротко ответила Люба.
– Ох, гад! Из-за него школу бросил! И за шо он меня так ненавидел? – с обидой сказал Игнат. – По классу не ходе: все рядом стоит. Обернусь – линейкой огреет или в патлы вцепится и приговаривает: "Баран! Баран!". Побачу его – весь дрожу…
В марте снежок выпав, рыхлый, мокрый… Нашел я камень, снегом его облепил. Ну и припаял же ему!
Схватил книги – и на лиман. Утопил их – домой боюсь являться.
Ночью пришел. Чую: знают уже. Мамаша – за кочергу, Володя стал уговаривать, а папаша их остановил: "Не хоче учиться – пастухом буде…"
– А где Володя погиб? Знаете? – еле слышно спросила Люба.
– Брат добровольцем ушел – меня ж призвали… – грустно сказал
Игнат. Говорил он медленно, с болью, с трудом подбирая слова. – Во всем мы были разные… Даже воевали по-разному. Он скальпелем. Я – винтовкой. Сначала получили похоронку, потом письмо. За иконой оно заховано. Хочешь – почитаю: наизусть уж помню… – Он несколько раз хмыкнул, пытаясь отогнать подступивший к горлу комок горечи, затем выдавил:
– Дорогие мои! Родные! Я врач и знаю: дни мои сочтены. Придет похоронка, и вы никогда не узнаете, где и как это случилось… А отец будет мучиться, в этом я твердо уверен: не подвел ли сын? Не сдрейфил ли? Не опозорил ли казачий род? Ведь погибнуть можно по-разному…
