Зинаида Шедогуб - Такая короткая жизнь
Обычно в полдень под ним отдыхали мужчины, покуривая табачок и перебрасываясь крепким словцом. Теперь же под акацией копошились женщины.
Колхозницы развязали узелки и начали обедать.
– Да, сальца бы сейчас, – кусая картошку, мечтательно протянула беременная Шура.
– А колбаски не хочешь? – засмеялись женщины.
– Та замовчите, девчата, – замахала руками беременная. – Не то буду мучиться и днем и ночью.
– А я, – заметила Мария, – як Петром ходила, так три месяца блевала, а потом потянуло на яйца…
– На чьи? – лениво причесываясь, ехидно бросила Татьяна, красивая пожилая колхозница.
– Та не на Степановы… А жила тогда у свекрушки, борщ хлебай из общей миски, яки там яйца… Но родила хлопчика хорошего… Погиб мий Петенька в Польше… – Мария на мгновение замолчала, на глазах у неё появились непрошеные слёзы, и она их вытерла украдкой, а потом неожиданно обратилась к новенькой:
– А ты чого, Люба, не кушаешь?
– Я утром хорошо поела…
– Да кто счас, дочка, хорошо исть, – грустно вздохнула звеньевая.
– Одни – кугу, други – мамалыгу, третьи – картошку… На, – дала она ей кукурузную лепешку. – Не то ноги протянешь…
Утомленные работой, женщины притихли.
Подложив под голову руку, сладко посапывает Шура. Прислонившись к акации, дремлет Варя. Делятся женскими бедами Марфа и Татьяна. Их внимательно слушают Настя и Вера. Чуть покачивая головой, грустит
Мария. Люба баюкает израненные ладони.
После перерыва работалось тяжело, но постепенно усталость улетучилась, настроение поднялось, и по-прежнему под поющие косы падали густые сочные травы.
Для молодых ночь – прекрасное мгновение, но забрезжил рассвет – и пора вставать. Надо делать ежедневную работу: подоить корову и выгнать её на луг, почистить баз, приготовить завтрак.
Когда Люба вошла в дом, все уже проснулись.
Кряхтя на кровати, любовно поглаживает белую бороду Пантелей
Прокопьевич. Фёкла натягивает на ноги-палочки заштопанные чулки.
Игнат, сидя на стуле, почёсывает тощую волосатую грудь.
– Папаня, – ласково обратилась к свёкру Люба. – Дайте хоть ложечку масла…
– Шо ты, дочка, – замахал руками старик. – Там и так трошке осталось.
– Опять будем закрашенную воду хлебать, – вмешался в разговор Игнат.
– Не плачь, казак, – сурово ответил ему отец. – Чего Бога гневишь? Не тридцать третий год! И хлебец есть, и сахарок по праздникам пробуем, и на грядках все соком наливается… Не пропадем, сынок! А ежели оголодал, так дам вам сегодня по куску хлиба…
Не спеша Пантелей Прокопьевич подошел к сундучку, вынул из кармана замусоленный шнур с висящими на нём ключами, сунул один из них в замочную скважину, повернул его, приподнял крышку и достал полбулки хлеба, чёрствого и заплесневевшего.
– Вот так и в тридцать третьем, – упрекнул отца Игнат. – У Петра корова була… Помните: приполз он к вам и плаче: " Тато, шо робыть?
Помираем с голоду: и я, и жинка, и диточки…" А вы шо сказалы: " Да разве ж можно на кормилицу руку поднять? Скоро отелится… Жди,
Петя, жди…" Ну, и вымерли к весне все… Так и счас… Все под замочком, все преет, а мы голодаем…
– Замовчи: ишь як разговорывся, – сердито оборвал сына Пантелей
Прокопьевич. – Да открый я сундук, так Феклини вороны все расхватают… Вот колы смерть!
– Шо Вам мои диты так ненавистни, – оскорбилась Фёкла. – Из-за
Вас, из-за вашего хозяйства своих диток, як собачат, побросала: кого в наймы отдала, кого в пастухи… И стилько на Вас горб гну, а Вы упрекаете… А диты придут, так Вы все под замок!
– У твоих дитей уже свои диты, а накормить хлибом твою ораву я не в состоянии. И хватит лаяться: пора завтракать.
На столе дымился чугунок с борщом, но никто не садился: старик читал молитву. Фёкла, шатаясь от голода, быстро и небрежно перекрестилась и теперь недобро поглядывала на мужа, старательно бьющего поклоны.
До молодых, нетерпеливо ожидающих конца молитвы, доносились фразы напевного шёпота:
– Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое… да будет воля Твоя и на земле, как и на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день… избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава вовеки. Аминь.
Наконец сели за стол. Пантелей Прокопьевич ел не спеша, с наслаждением. Лицо Фёклы, как всегда, было суровое и угрюмое. Игнат не скрывал своего недовольства:
– Ну и готовишь же ты!
Швырнул ложку и вышел из-за стола в сенцы. За ним выскочила Люба, сунула мужу узелок с картошкой и виновато предложила:
– Подожди. Пойдем вместе.
Шли молча. Он и она упрямо разглядывали землю. Сухую.
Потрескавшуюся. Ждущую влаги. Пожелтели травы. Закурчавились, покрылись коричневыми пятнами листья.
– Скоро все выгорит, – тоскливо подумала Люба. – И я, как эти растения, согнусь и почернею.
– Эй, сони! – вспугнул тишину чей-то голос, неожиданный, звонкий, весёлый. Из-за кустов сизого терновника выбежали колхозницы и окружили молодых.
– Опаздываешь, – укорила Любу звеньевая. – В другий раз не будем дожидаться…
– Та у их же медовый месяц, – нараспев произнесла Татьяна и игриво добавила:
– Ну, шо, Игнат, сам будешь мед мини носить или тебэ проведать?
– Та шо у нас за мед, – смущенно ответил Игнат и, припадая на правую ногу, заковылял по дороге.
– Пора и нам за дело приниматься, – сказала Мария.
– Ох, неохота, – грустно вздохнула Ольга. – Полешь после дождика
– земля як свежий пряник. А сейчас – шо камень.
– Вот если бы это поле полить… – мечтательно произнесла Люба.
– Ах, если бы да кабы, да во рту выросли грибы, тогда бы был не рот, а целый огород, – язвительно рассмеялась Татьяна.
– А я верю, – твердо сказала Мария, – доживем мы до того дня, колы машины и пахать, и сеять, и полоть, и косить, и поливать – все будут сами делать.
– Шо ж мы робить-то будем? – удивилась Марфа.
– Дитей кохать…
– А у нашей Шуры сынок родывся, – тихо сообщила Вера.
– Чого ж ты молчала?
– Вот радость яка!
– Счастливая…
– Надо нам её поздравить, – радовались счастью молодой матери колхозницы.
В воскресенье собрались у Шуры. В хатку-грибок заходили по очереди. Тучная Мария просунулась в двери бочком.
– Ой, Шура, – целуя молодую женщину, весело говорила она, – да я своей фигурой тут все поломаю…
– Та шо вы, тетя Маруся, – успокоила звеньевую хозяйка. – Ця хата дедив моих пережила, батькив пережила и мене переживе…
– Нет. Нову надо ставить. Вы с Сашком молоди. Вам не в такой хати надо жить… – назидательно произнесла Мария, ее лицо вдруг приятно округлилось, и она, обняв Шуру, положила ей на колени туго набитый узел:
– Тут все для малыша. Если шо стареньке, не обижайся. Ему, – кивнула она на младенца, – сгодится…
Мария на мгновение замолчала, а потом попросила:
– Шура, дай малого подержать. Я не глазлива, а диток так люблю…
После поздравления мужчины и женщины расселись во дворе под раскидистой яблоней. Игнат примостился рядом с Верой, к нему подсела
Татьяна, на конце лавки к жене притулился Пантелемон, инвалид
Великой Отечественной войны, ссохшийся от ран и страданий. На другой стороне устроилась Мария.
– Со мной не сидайте, – обращаясь к колхозницам, шутила она. -
Боюсь: доска лопне…
Саша поставил на стол четверть с самогонкой. Шура – картошку, лук, огурцы, помидоры, зазвенели граненые стаканы…
С малышом осталась одна Люба. Без устали качая младенца, она пела ему колыбельные песни.
– Завидую я тебе, – сказала она вошедшей улыбающейся Шуре.
– Ничего, – успокоила ее молодая мать. – Скоро и у тебя деточки будут… Ну, ступай к столу, а я покормлю своего Сашуню.
Люба открыла дверь, и ее обняла печальная песня.
– Посияла огирочки
Близко над водою.
Сама буду поливати
Дрибною слизою, – отрешённо пели женщины.
Песня хватала за сердце – глаза наполнялись слезами.
– Шо мы на хозяев тоску нагоняем, – первой очнулась Мария.
– Девочки, споем весёлую! – закричал Игнат.
Люба взглянула на мужа: он одной рукой страстно прижимал к себе опьяневшую Веру – другой лез Татьяне под платье.
Отчаянно матерясь, Пантелемон лежал тут же, под деревом.
У Любы от стыда и отчаяния сжалось сердце.
– Пошли домой, – тихо попросила она мужа.
– А, Любочка, – как ни в чем не бывало рассмеялся Игнат. – Я тут с твоими девочками познакомился. Хо-ро-ши-е де-воч-ки! Но домой не пойду, – пьяно качнул он головой.
– Спасибо этому дому – пойдем к другому, – поднялась из-за стола
Мария.
– Татьяна! Подними! – рыдающим голосом вопил пьяный Пантелемон. -
Вот сука Гитлер… Не человек я – обрубок…
Мария подошла к Игнату и потянула его за собой.
– Ну и баба… – подчиняясь ей, восхищённо бормотал тот, стараясь ущипнуть её за пышную грудь.
– Я-то женщина, а ты сопляк, блудливый пес. Я б на месте Любки тоби кое-что пообрывала.
