Мариуш Вилк - Дом над Онего
Деарт уже давно на пенсии, но приятели помоложе еще летают. Один из них, Женя Стабниченко, тогда — осенью 1991 года — облетел с нами тундру между Обью и Енисеем, Гыданский полуостров и Ямал. Женя — настоящий виртуоз. Однажды, к примеру, мы везли из Надыма одну бабулю — собирать клюкву, так Женька высматривал ягодники с воздуха, едва не задевая кусты брюхом своего «М-4». В другой раз они помогали самоедам загонять стаю рыб в сети — летали над самой рекой с крутыми высокими берегами, за которые в любую секунду мог зацепиться пропеллер. Стабниченко смеялся, что это все детские игрушки: вот бурильные установки опускать с вертушки — это да, это серьезно.
Выйдя на пенсию, Володя Деарт мечтать не перестал — сам построил дом. Пока летал, высматривал с неба подходящее место и остановил свой выбор на окрестностях Каргополя — больше всего ему полюбился уголок на берегу реки Свидзь, близ озера Лача. Еще он построил яхту, чтобы на старости лет ходить по Лаче с внучкой Натулей. Володя пишет стихи, которые посвящает Онего, тундре, а порой жене и друзья — живым и мертвым.
Я пью вино, друзей уж слева нет,
Как, впрочем, справа тоже их немного.
27 января
Из Надыма мы летали на «Стройку-501», последнюю крупную сталинскую стройку. Дело в том, что у Сталина была маразматическая идея пустить по полярному кругу железную дорогу — от Урала до Берингова пролива (два шага до Америки!). Строили зэки. Начали одновременно от Салехарда на Оби и с Игарки на Енисее. Смычка должна была состояться где-то посередине, но вождь умер, и работы остановили… И по сей день в тундре сохранились руины зон: полуразвалившиеся печи с устремленными в небо трубами, полусгнившие бараки, покосившиеся вышки охранников. Зоны стояли через каждые несколько верст, вдоль путей железной дороги, которая теперь все больше напоминает сталкеровскую колею, только еще и изуродованную вечной мерзлотой.
«Стройку-501» мы снимали не только с высоты птичьего полета — еще проплыли мимо по реке Ярудей на катамаране. Это была незабываемая экспедиция, с массой приключений и впечатлений: охота, грибы, рыбалка. Да что тут говорить — сентябрь в тундре!.. Прекрасная пора — по красоте, краскам. Мы шли по реке от зоны к зоне. Кое-где останавливались.
Никогда не забуду ночевку в Волчьей, на высоком обрывистом берегу: расшатанные «аисты»[46], остатки забора[47] и колючая проволока, вся в паутинках бабьего лета… Из окон барака выглядывает раззолоченная рябина с красными кистями, из щелей в полу торчит вереск. А на плацу — облупившаяся от дождей доска почета. Все заросло голубикой — повсюду видны ее красные листочки.
Рано утром мы с Анджеем Б. отправились на глухарей. Глухари обычно кормились на путях «мертвой дороги» (как сегодня называют «Стройку-501»). Но птицы оказались умнее, чем мы думали, и близко нас не подпустили. В лагерь мы возвращались без трофеев. Шли через зону: пусто — ни птиц, ни людей. Ей-богу, это была какая-то метафизическая пустота — во всяком случае, мне так казалось. И в этой пустоте я вдруг увидел маленькую птичку. Она сидела на ветке в каких-нибудь тридцати метрах от меня. Я в шутку прицелился, нажал на курок. Птичка упала… Мы подошли… На грудке — след дроби и капля крови, словно ягода замерзшей клюквы. Я вспомнил «Белку» Шаламова. Мне было горестно и стыдно. И я поклялся никогда больше не стрелять по зверью.
В общем, завязал я с охотой!
С той поры меня стало тянуть в эти места. Одно дело — читать о северных трудовых лагерях, и совсем другое — увидеть их своими глазами, ощутить атмосферу. «Стройка-501» — подлинный скансен рабского труда — дала начало одному из сюжетов моего северного сказа. Сюжету из колючей проволоки.
29 января
Другой мой сюжет — шаманская пряжа.
Все началось с поездки в самоедское святилище, где кочевники совершают жертвоприношения. Дорогу показывал Леха — один из наших проводников по тундре. Поляна в ивняке — на берегу реки, но с воды не заметишь. Ни тропы нет, ни знаков никаких. Леха и сам попал туда совершенно случайно — преследовал раненого лося. Лишь поднявшись по илистой расселине на вершину холма, мы увидели оленьи черепа. Множество черепов на ивовых ветках. Некоторые уже рассыпались от времени (сотня лет, а может, и больше), другие были ослепительно-белыми, отполированные дождем и ветром, третьи казались совсем свежими, словно с них только что содрали мясо. Посреди поляны стоял кол в виде креста с двумя куклами на перекладинах. Куклы были вырезаны из дерева и вроде как одеты в некогда цветные, а теперь уже сильно полинявшие лохмотья. На одной болталось нечто, напоминающее портки, на другой — тряпка, которую при определенной доле фантазии можно было принять за платье. Внизу, на мху, валялись пустые водочные бутылки и обглоданные оленьи кости.
Мы попытались это снять, но — увы. Камеру заело. Оператор матерился, но сделать ничего не смог… Нам показалось, что в ивняке кто-то захихикал. Мне стало не по себе. Такое ощущение, будто я вторгся в чужой сон. Казалось, черепа смеются, скалят пожелтевшие зубы. И камеру точно заколдовали… Разозлившись, оператор стукнул кулаком по одному из черепов. На мох посыпались зубы. Я взял несколько на память. Они сохранились у меня до сих пор.
На обратном пути Леха сказал, что если мы хотим увидеть настоящего колдуна (самоедского волшебника), то надо лететь в Тадибе-Яху. Когда-то их там жило двое — кажется, брат и сестра, но невозможно было понять, кто из них баба, а кто — мужик, такие они оба были старые и заросшие. Недавно один умер, а кто остался — брат или сестра — опять-таки не разберешь…
Мы долго приставали к Жене, чтобы он отвез нас в Тадибе-Яху. Стабниченко отказывался, придумывал всякие отговорки, наконец махнул рукой и согласился — при условии, что сбросит нас и улетит, а потом вернется и заберет. Ждать возле хаты колдунов не будет — ни за какие сокровища. Женя все твердил, что колдуны накладывают заклятия, а если их разозлить, могут человека вывернуть словом наизнанку — как перчатку.
Колдун жил в жестяном вагончике на самом берегу Обской Губы (на подробных картах это место обозначено как Тадибе-Яха). Над входом сушилось несколько собольих шкурок и белел рогатый череп лося. Пахло рыбой и водорослями. Мы долго звали, наконец из вагончика появилось существо в огромной оленьей шкуре, обшитой медными бляшками. Его (ее?) голову, плечи и часть лица закрывал колпак из шкуры росомахи. Существо было черным от дыма, что-то бормотало себе под нос по-ненецки, а взгляд имело безумный, словно объелось мухоморов. Лишь после очередного вопроса о шамане я заметил в темных глазах тень понимания. Существо скрылось в недрах вагончика, покопалось там, продолжая что-то бормотать, потом вынесло маленький транзистор.
— Вот твоя шамана. — Радио было сломано.
Несколько лет спустя знакомый зырянин в Нарьян-Маре, которому я рассказал эту историю, объяснил, что старый самоед просто подшутил надо мной. Он, должно быть, сразу понял, что я в этих делах ничего не смыслю. Иначе спрашивал бы не про шамана, а про тадибея.
30 января
А третий сюжет, который я начал плести тогда на Ямале, — кочевая тропа. Ее так сразу и не заметишь. На мягком покрывале тундры она почти невидима. На узоре малицы (халат из оленьей шкуры) ее разглядит лишь весьма опытный глаз. А чтобы вычитать эту тропу во взгляде старого самоеда, нужно — подобно ему — прожить много лет «сам един».
Свою кочевую тропу я начал плести в стойбище самоедов на берегу Хатиды. Наши хозяева (Егорыч и компания) предупредили, чтобы мы в самоедских чумах не ночевали, не то непременно подцепим какую-нибудь гадость, и чтобы — упаси Боже — не пробовали сырую рыбу — отравимся. Русские самоедами явно брезгуют. Для русских колонизаторов Севера местные жители — по-прежнему дикари, жрущие сырую рыбу и сырое мясо. Что не мешает безжалостно их эксплуатировать: под прикрытием организации (с длиннющим названием), которая якобы оказывает помощь коренным народам Севера, обменивать бензин и водку на собольи и горностаевые шкуры, малицы, пимы. На моих глазах была заключена чудовищная сделка: за двадцатилитровую канистру бензина и два литра спирта — малица с ручной вышивкой, сорок шкур серебристой лисы и ведро соленого чира — рыбы, занесенной в Красную книгу. Русские купцы конца XIX века, которыми так возмущался Александр Борисов, по сравнению с сегодняшними — просто малые дети. В распоряжении нынешних спекулянтов шкурами пушного зверя — вертолеты и касса федерального бюджета, а также водка, бензин и власть.
В стойбище самоедов на берегу Хатиды мне показалось, что я вернулся к самому себе, только несколько десятилетий, а может, и тысячелетий назад. Что же это — знакомый силуэт индейских вигвамов, которые мы строили в саду под липой, или атавистический сон? Вокруг чумов — олени, дети в малицах и пятнистые лайки, повсюду нарты. Самоеды ездят на них и зимой, и летом, потому что по ягелю — серебристому мху — нарты несутся не хуже, чем по снегу. Ягель — пища оленей, и мясо их считается самым (экологически) чистым в мире: его без опаски можно есть даже сырым. Дальше, до горизонта — замшевые холмы, покрытые мхом, между ними вьется Хатида, по берегам — кусты по пояс… и больше ничего.
