Мариуш Вильк - Дом над Онего
Обзор книги Мариуш Вильк - Дом над Онего
Мариуш Вильк
Дом над Онего
Мне исполнилось пятьдесят лет…
С недоверием заглядываю в этот колодец. Неужели это меня отражает водяное око, взирающее из глубины?
Мариуш ВилкНаталье
Чаша
Склоняюсь над Онего —
чеканщик кропотливый над серебряной чашей
каждую веточку тополя за окном
должен выгравировать и зачернить
каждый валун на берегу отметить
и каждую камышинку штихелем тронуть
и теплую гладь воды отполировать
а затем всколыхнуть ее следом нырка
пенку шуги побаюкать на осенней волне
словно спину серого сома
и прикрыть вуалью дождя острова на горизонте
и большое пятно белой тишины очертить
(утаив то, о чем она умалчивает...)
и плеснуть меж льдин полоской живой воды моросящей светом
и блики весенней ряби точными движениями процарапать
и рыбацкие лодки на этой ряби выжелобить.
И наконец собственную тень оставить
в правом нижнем углу.
Дом над Онего
2003–2005
Мир протекает сквозь тебя, словно вода, одарив на мгновение своими красками. А затем отступает, и вот ты вновь наедине с той пустотой, которую несешь в себе.
Николя БувьеI
Конда, 1 сентября 2003
После долгого молчания я будто вынырнул из глубин Онего, оставив в его изумрудном полумраке безмолвных призраков.
Генрих Эльзенберг[1], один из тех авторов, с которыми я никогда не расстаюсь, записал 5 мая 1936 года в своем дневнике, что реальность, пережитая индивидуально и не отраженная в сознании другого человека, не существует.
Быть может, творчество и есть один из способов упрочить собственную реальность?
2 сентября
Прежде всего объясню в нескольких словах, почему мой дневник надолго исчез со страниц газеты «Жечпосполита» [2].
Так вот, весной прошлого года — едва начал таять лед — я перебрался в другую точку России. Прожив десять лет у полярного круга, покинул Белое море — Соловецкие острова — и поселился на берегу Онежского озера, в старом бревенчатом доме в деревне Конда Бережная.
Причин тому три.
Во-первых, в последнее время на Соловках сделалось шумновато (туристы, бизнес, политика), а я люблю тишину, о которой отец Людовик (Томас Мертон[3]) говорил, что пока мы не научимся ее слушать, не сумеем сказать ничего существенного.
Во-вторых, тему Соловков я исчерпал, а в качестве жизненного пространства острова исчерпали себя сами.
В-третьих, я полюбил Карелию, ее глаза цвета Онего и таящуюся в них глубину, и вдруг понял, что быть в двух местах невозможно. В двух местах можно лишь бывать.
Поэтому я и поселился в Заонежье.
В моей жизни изменилось многое:
вид из окна (теперь по утрам я заглядываю в Онего) и запахи во дворе (вместо ламинарии пахнет дикой мятой);
рыба на столе (вместо трески или сельди — лосось, палия, форель) и гости за столом (чаще местные мужики, чем польские туристы);
отношение к орудиям труда (ноутбуку предпочитаю добрый колун) и к самому труду, ведь труд каменщика, как утверждал Александр Блок, не отличается от труда поэта.
Телевизор я не смотрю!
Радио не слушаю!
Газет не читаю!
Засыпаю не под шум Белого моря, а под шепот тополей и плеск Онежского озера. Второго по величине в Европе.
Словом — здесь я живу иначе. И чуть более неспешно.
Ведь вступать в картину за окном надо постепенно, чтобы уловить игру света на воде — в зависимости от времени года, облачности и часа. И запахи во дворе лучше постигать неторопливо, чтобы не трепаться об анаше, завидев обычную коноплю.
И с людьми надо сперва познакомиться — чтобы понять не только то, о чем они говорят спьяну, но и о чем молчат на трезвую голову. И лишь потом можно обо всем этом писать.
Вот почему мне пришлось сделать паузу.
11 сентября
Самодисциплина — одна из составляющих подлинной свободы человека
Томас МертонС утра дует шалонник (юго-западный ветер). Онего то и дело встает на дыбы и несется ко мне белыми гребешками волн. От ледяной воды перехватывает дыхание, Тело, еще вялое после сна и теплой постели, моментально коченеет — не помогает даже быстрый кроль. Выхожу на берег — волны сбивают с ног. Просто море…
Долго растираю жестким полотенцем живот, ноги, руки и плечи, чтобы вернуться в собственное тело, несколько глубоких вдохов, приветствую солнце и сажусь за работу.
«Желающий писать, — наставлял Цай Юн[4], известный мастер эпохи Хань, автор первого в Поднебесной трактата об искусстве каллиграфии, — сядь удобно, успокой мысли, не сковывай их, не ищи слов, не задерживай дыхание, водвори дух свой вглубь себя, и тогда, вне всяких сомнений, письмо твое выйдет превосходным».
* * *Еще одна причина моего длительного отсутствия на страницах газеты «Жечпосполита» — электричество.
Да-да! — в Конде Бережной, когда я там поселился, не было света. А я без компьютера — ни бэ ни мэ. Увы, отвык писать рукой. Так что первым делом пришлось проводить электричество.
Это означало: поставить шесть столбов высокого напряжения от главной линии к подстанции в деревне и еще два — от подстанции к моему дому, смонтировать и заземлить саму подстанцию, протянуть сотни метров провода, сделать проводку в доме и все официально зарегистрировать.
Легко сказать…
Каждый, кто хоть немного знаком с русской глубинкой, поймет, какая это канитель — беготня из кабинета в кабинет, от начальника к начальнику, каждый из которых функционирует согласно неписаному закону: чем ниже должность и чем дальше от центра, тем чиновнику страшнее принимать решения. Сколько пришлось подать заявлений, подписать документов, поставить печатей! Сколько дать «на лапу»…
Кроме того, каждый, кто хоть раз имел дело с русским мужиком, представляет, сколько пришлось возиться с рабочими, чтоб довели дело до конца — у них ведь если не запой, то сенокос… Скольких часов стоило ожидание, скольких рублей — взятки, скольких нервов — безалаберность! А уж сколько водки — похмелье…
Ибо тот, кто никогда не жил в российской глубинке, не догадывается, что из себя представляет сегодняшняя деревенская община — а вернее, во что она выродилась после десятилетий коммунистических экспериментов. Было время, когда деревенские могли сообща церковь в три дня поставить или соседям-погорельцам дом заново отстроить. Сегодня вместе они умеют лишь пить да драться. Мысль о том, чтобы сообща провести в деревню свет, не придет им в голову даже по большой пьянке.
Позволю себе маленькое отступление. Михаил Пришвин, один из весьма почитаемых мною авторов, пишущих о Карелии, утверждал: вместо того чтобы тратить время на путешествия по бескрайним просторам, лучше осесть в каком-нибудь характерном углу и, рассмотрев его во всех деталях, получить впечатление о стране более глубокое, чем может дать любой вояж.
Наученный опытом, я добавлю, что еще лучше — в этом характерном углу что-нибудь предпринять, расшевелить местных. Например, купить дом и начать его ремонтировать, попытаться отреставрировать сельский храм или провести электричество. Одно дело — жить среди туземцев на правах чужака, волка-одиночки, собирателя былин, дачника, вдали от их проблем и забот, и совсем другое — вторгнуться в их интересы, столкнуть их лбами и задеть за живое.
Что же касается Конды Бережной, авантюра с электричеством поведала мне о быте и обычаях заонежцев больше, нежели десятки прочитанных книг и сотни рассказов знакомых, наезжающих сюда летом по былины да ягоды. Я, например, научился не обращать внимания ни на соседские советы, ни на соседскую брань, зато внимательно смотреть им на руки; не давать мужикам задаток, пока не закончат работу; не ждать до весны, когда лесники выйдут из зимнего запоя, а самому валить сосны на столбы — пока не началось движение соков. Значительно понятнее стали для меня и размышления Александра Блока о русском мужике — но об этом в другой раз.
В общем, после нескольких месяцев мытарств электричество в Конду Бережную мы провели. Завершив, таким образом, дело Ленина. Коммунизма, правда, от этого не прибавилось, ибо советская власть тем временем отсюда драпанула.
14 сентября
Летом гостил у нас Веня Слепков, главный редактор газеты «Петрозаводск». Приехал взять у меня интервью, а заодно, как он выразился, отдохнуть от городской суеты.
— А как будет «суета» по-польски? — спросил Веня.
