Амир-Хосейн Фарди - Исмаил
— Все на шаг назад, идет жених, зажигать пламя!
Те несколько человек, которые оставались в кофейне, рассмеялись. Ильяс воскликнул:
— Жених, идем в город, повеселимся. Мне уже не терпится!
И длинный Байрам поддержал:
— Идем-идем, а то терпение мое иссякнет!
Глава 4
— Думай как следует, а то нажалуюсь на тебя. Нельзя так со мной обращаться! Али-Индус опустил голову и машинально вытирал стол тряпкой.
— А все-таки, в чем я виноват, Акрам-ханум? Исмаил, слава Аллаху, уже мужчина, сам за себя отвечает…
— Раз-два, и мужчина? А для меня он еще ребенок все тот же. И я хочу знать, где он был ночью!
Исмаил, с заспанными глазами и бледным лицом, сидел у стены кофейни и слушал разговор матери с Али-Индусом.
— Я вчера днем и вечером все глаза проглядела, ожидая этого изверга. Полдень — нет его, вечер — нет, ночь — нет. До утра — то во двор, то в комнату. Глаз не сомкнула. Тысячу дум передумала. И вот опять полдень, и он, вместо того, чтобы прийти домой, спит у тебя в кладовке. Вообще, по какому праву ты заколдовал моего сына и похитил его, а? По какому праву? Имею я право подать жалобу на тебя?
— Что вы говорите, госпожа? Как это заколдовал? Какими чарами? Исмаил мне как сын…
— Вот не надо насчет сына, мы не знаем, где твой сын и где семья твоя! Все знают, что ты из Индии. А здесь колдовство затеял! Теперь на сына моего порчу навел!
Али-Индус рассмеялся. Бросил тряпку на стол.
— Чего только не говорят за спиной. Добрый человек о себе чего не услышит?
Потом он повернулся к Исмаилу:
— А ты что скажешь? Спишь или нет, слышишь, что говорим?
Тот был еще в полусне — веки опухли, глаза красные и зевает вовсю.
— Слышишь или нет, что мать твоя говорит?
— А в чем проблема-то?
— Ты меня спрашиваешь, в чем проблема? Ты своей матери объясни, а то она мне всю кофейню разнесет.
Исмаил нетвердо встал на ноги.
— Что случилось, мама? Одну ночь дома не был, так ведь не десять. Сейчас как раз собираюсь домой.
— Прах на твою голову, что ты опозорил меня. Вот уйдешь на работу устраиваться, а потом труп принесут.
— Так ведь все хорошо, родная. Иди домой, я сейчас приду.
— Да сто лет ты не нужен мне. Чтоб ты сдох. Чтоб ты под машину попал. Чтоб ты в ад провалился. Но не позорь меня!
Произнеся это, она быстро вышла на улицу. Воцарилась тишина. Под потолком крутился вентилятор, чуть поскрипывая. Вошел длинный Байрам со своим посохом. Увидев Исмаила, рассмеялся и громко спросил:
— Ну как, Исм-красавчик, вчера хорошо повеселился?
— Тебе какое дело?
— Байраму-спортсмену до всего дело!
— Не мели ерунду.
— Да здравствует Хамаюн!
— Тьфу! Говорить с тобой не хочу.
— Ну и не говори, гуляка. Али-ага, открой мне колу холодную, горю весь от жары.
Он развалился на стуле, прислонив посох к стене и стараясь не смотреть на Исмаила. Из громкоговорителя местной мечети раздался азан к намазу. Исмаил колебался, идти домой или нет. Не хотелось идти. Страшновато было. Побаивался он материнского скандала, ее визга и криков, ее проклятий и рыданий, и, в конце концов, оскорблений и смачных ругательств, заслышав которые, соседи открывали окна и выглядывали. Галстук все еще был у него в кармане. Самаду-аге, хозяину фотомастерской, обещал вернуть через сутки, и вот, задерживал.
С этой мыслью он поднялся, чтобы идти домой, когда перед кофейней остановился вишневый «Бенц» Айаза. Как всегда, за рулем был Хатем, сам Айаз водить не любил. Он был грузный, с выступающим животом, короткими кривыми ногами и мясистым лицом, с широченными усами, черными и тяжелыми, закрывающими губы. В Гамбар-абаде и вокруг все знали, что Айаз приторговывает зельем. Говорили, что деньги он лопатой гребет и что в полиции у него дружки, которые закрывают глаза на его дела. Еще, правда, говорили, что сам он подвешен на высокий крючок. При этом он привычки к зелью не имел. Жизнь вел здоровую. Он был мягок и добр, немного нетерпелив и очень забывчив. Видели, что он приносил деньги в банк, чтобы положить на счет, кипами ассигнаций, завернутых в большой платок, и так их и подавал в окошко кассиру. Когда его спрашивали: «Айаз-хан, сколько здесь?» — он моргал, как ребенок, и отвечал: «Не знаю. Посчитайте, увидите, сколько». Кассир начинал считать. Клиенты банка изумленно смотрели на груду денег, а он после подсчета соглашался с любой суммой, которую называл кассир. А вообще-то народ боялся больше Хатема, чем Айаза. Хатем был как волк — с вытянутым лицом, расширенными глазами кофейного цвета и бурыми усами. Его взгляд был тяжелым и угрожающим. Длинный Байрам, увидев Айаза, встал.
— Здравствуйте, Айаз-хан! Пожалуйте!
— Ну, как дела, Байрам? Нормально? Садись. Чего ты встал?
Байрам не мог сказать, что встал из уважения. Он сел. Айаз, потный и задыхающийся от жары, рухнул на одно из кресел и, обращаясь к Али-Индусу, который вышел из-за стойки к самовару, спросил:
— Как дела, Али-ага, нормально? Да не оскудеет рука твоя, дай мне, пожалуйста, кружку холодной воды.
Али-Индус с уважением уточнил:
— Чай, холодный лимонад? Айаз-хан, то и другое готово.
— Нет, нет. Кружку холодной воды. Жажда невыносимая, небо и земля горят, такая жарища.
— Вы правы, Айаз-хан. В этом году очень жарко.
Али-Индус извлек из холодильника большую, полную воды кружку, в которой плавало красное красивое яблоко, и кивком головы указал Исмаилу отнести ее Айазу. Исмаил неохотно поднялся, взял кружку из рук Али-Индуса, медленно отнес ее и поставил на стол перед Айазом.
— Пожалуйста.
Айаз с любопытством смотрел на него.
— Будь здоров, юноша. Очень красивое яблоко, да не оскудеет рука твоя, Али-ага.
— На здоровье.
Айаз выпил эту кружку, все время исподлобья наблюдая за Исмаилом. Допив воду, глубоко вздохнул и взял яблоко, а пустую кружку поставил на стол. Исмаил спросил:
— Еще выпьете?
— Нет, достаточно!
Он вытер усы мягкой частью кисти между указательным и большим пальцем и дал знак Хатему зайти. Хатем вошел. Никто никогда не видел его улыбки. Он был мрачен и угрюм.
— Давай, выпей что-нибудь, и поедем.
И сам так сильно укусил яблоко, что сок брызнул по сторонам губ. Мысли Хатема, как видно, были о машине. Он сел рядом с Айазом и, не глядя на Али-Индуса, сказал:
— Лимонад, пожалуйста, холодный!
Али, стоящий наготове, взял горлышко одной из бутылок, с хлопком открыл ключом ее крышку и поставил перед Хатемом. Айаз достал из кармана платок, вытер им пот под горлом, мочки ушей и, кивнув на Исмаила, спросил у Али-Индуса:
— Парень откуда, не видел ведь я его?
Али-Индус, помедлив, ответил:
— Парень местный, со второй восьмиметровой[2].
— Помощник твой?
— Нет, заходит иногда, свободен он, безработный.
— Ох, как так? А учеба там, армия?
— Освобожден от армии. Учебу окончил, так получается. Я всего не знаю. Однако, Айаз-хан, парень он хороший.
Айаз посмотрел на Хатема и заметил:
— Жаль, что без работы, да, Хатем?
Хатем посмотрел на Исмаила и произнес:
— Если бестолочь, так и поделом.
Али-Индус быстро возразил:
— Нет, он сообразительный, посмотрите в его глаза: ничего подобного. Прозвали его Исмаил-синеглаз. Отца нет, а мать их едва концы с концами сводит. Бедняга вчера ходил устраиваться в банк — так эти животные только посмеялись над ним, очень грубо, он так расстроен был. Вчера ночевать домой не пошел. Вот только что, перед вами, мамаша его здесь была, можно сказать, скандал целый устроила.
— Надо же!
— Да буду я вашим вечным должником, Айаз-хан, если бы вы могли помочь ему с работой. У меня-то руки коротки.
— Говоришь, хотел в банк устроиться?
— Да, Айаз-хан.
— Ну, это несложно, прямо завтра пусть идет к этому парню, директору банка, что на углу. Скажешь ему, Айаз прислал. Я ему позвоню.
После этого он положил на стол ассигнацию в сто туманов и встал. Уходя, громко сказал Исмаилу:
— Будь здоров, молодой человек, и ты тоже, Байрам-длинный, и ты, Али, будь здоров.
Хатем проворно открыл перед ним дверцу «Бенца». Оба сели в машину. Хатем завел двигатель и тронулся. Али-Индус взял ассигнацию в сто туманов, отнес ее, бросил в ящик кассы и сказал Исмаилу:
— Бог тебе помог. Теперь иди спокойно домой, а завтра поутру первым делом — к директору банка, что на углу, скажешь: меня прислал Айаз-хан.
— И все?
— И все, все дела.
Так, без каких-либо усилий со стороны Исмаила, все узлы, один за другим, оказались развязаны, и цель — скорее матери, чем его собственная — была достигнута. То отделение банка, в котором ему предстояло работать, находилось в конце десятиметровой[3] улицы Саадат — это была оживленная магистраль, упирающаяся в железную дорогу; между ней и банком находилось еще несколько магазинов. По другую сторону рельс оставались еще огороды и бахчи, тянулись глинобитные полуразвалившиеся стены и возвышалась старая рефрижераторная установка, издали напоминающая крепость. По ту сторону железной дороги начиналась территория дознавательной базы жандармерии, а эта сторона относилась к полицейскому участку. Рядом с железной дорогой раскидывали свои ковры организаторы азартных игр — и, если показывался полицейский патруль, игроки бежали на ту сторону железной дороги, если же появлялись жандармы, они перескакивали на эту сторону, причем ни полицейские патрули, ни жандармы не выходили ни на шаг со своей территории, как если бы это были пограничники двух стран, не имеющие права переступать государственную границу.
