Александр Покровский - Система (сборник)
Но хорошо, что второй этаж, и девушка все еще стояла, задравшись, в кустах нежной сирени.
Когда он выглянул, ошалевший, она ему проорала: «Я тебе покажу! Заслуженный артист!!!»
СРЕДНЯЯ АЗИЯВ Средней Азии мы часто работали. Ашхабад, Самарканд – это все наши города. Там нам арбузы дарили. Я же нижний, и очень большой по тем временам был. Я как выйду на базар в майке, так мне арбуз почти бесплатно дарят.
И вот приехали мы, расположились, дело под вечер, я – на базар за арбузами, а народ в ресторан – жажду унять.
Иду с базара, навстречу мне Рая из кордебалета: «Саня! Выручай! Наши в ресторане драку организовали, и их там милиция вяжет!» Говорю ей: «Сторожи арбузы!» – а сам туда.
Я же не пью, потому вхожу, милиция, наши стоят все уже на улице, а перед ними человек лежит укокошенный – постарались, черти. Ну, не совсем, конечно, умер, но вряд ли он сегодня сможет обратиться к воспоминаниям.
Я к ним, говорю: «Я – председатель Госцирка СССР, это все мои люди, в чем, собственно, существо дела?» – и милиция давай объяснять, что, мол, драка, а тут и наши оживают, видя, что поддержка от Госцирка есть, и начинают объяснять, что, мол, сидим, отдыхаем с коллективом, а у нас и женщины, и тут к ним пристают. А Серега Береза, очень хороший акробат, тройное сальто, единственный в Союзе, горячится больше всех и говорит милиции: «Отдыхаем! А этот вдруг в залупу полез!»
Я тогда впервые это выражение насчет «полезания в залупу» услышал. Еще подумал: «Надо же! Это ж еще представить себе надо!»
Помню, это слово тогда все и решило. Того так и оставили лежать, а милиция разошлась.
ЗАСЛУЖЕННЫЙРаботали мы программу, и был у нас там Микола Дратопенко. Очень хороший «ханвальтиш».
«Ханвальтиш» – это тоже акробатика, когда два нижних перебрасываются одним верхним: он на них выходит в стоечку, сальто делает и все такое, а они его друг дружке перебрасывают.
Так вот Микола очень хотел «заслуженного артиста» получить. Если где какие награждения, то обязательно поинтересуется: не дали ли ему «заслуженного».
А тут я был как-то в очень хорошем настроении, вижу, идет навстречу Микола, дай, думаю, и ему настроение улучшу.
– Микола, – говорю, – был на днях в главке у Бардияна и там, у секретарши Раечки, видел на тебя приказ. Она его перевернула, но я-то прочитал: «заслуженного» тебе присвоили.
А я вообще читать не умею. В цирке это любая собака знает. Меня когда принимали в цирк, спросили какие у меня особенности, я им и сказал: я вообще читать не умею.
Но Микола, как только услышал, про все забыл, руку пожал, спасибо, говорит, за хорошие вести, а я ему – пожалуйста – мне же ничего не стоит человеку сделать приятное.
Тут и Витя напарник идет. Я ему глазами: требуется подлить, он меня понял – к Миколе, руку трясет: поздравляю, уже весь цирк в курсе.
А в воскресенье вечером Микола для всех стол накрыл – отпраздновали.
Очень он потом переживал.
А выступали потом в Ростове, и к нам мой прошлый напарник Игореха зашел – Ростов это его родина, – в костюме, при галстуке. Я его как увидел, так подбежал, руку трясу, интересуюсь, надолго ли к нам, Игорь Серегеич.
У Игоря имя-отчество такие же, как и у начальника иностранного отдела, от которого зависят все загранкомандировки, а в лицо ни того, ни другого никто не знает. Все это при Миколе происходит, а Игорек мой уже понял, кого мы сейчас работаем, стоит и подыгрывает, мол трудности с подбором, а Микола уже уши свернул, потом подходит, нельзя ли вас пригласить от широты души.
Игорь покривлялся для вида: с подчиненными, вы же знаете, а тот – ну, я вас очень прошу.
Сели за стол – коньяк, закуска – и стал Микола всю программу валить: тот пьет, а этот – гандон, а вон тот – вообще пидор.
Словом, никого не забыл.
Ну, и все узнали.
У нас потом долго ходило выражение: «Как артист он очень слабый, зато как человек – говно».
ТОЛЯА как загранкомандировки пошли, тут житья не стало, особенно Толе Смыслову.
Толя – замечательный клоун. Клоунов настоящих мало, а Толя – это от бога. Он выходит, и уже хохот. Это редко у кого получается. Я очень мало знаю таких людей.
Он мог с табуреткой выйти. Опаздывает, все волнуются, один номер откатали, второй – где Толя?
И тут он врывается, на ходу табуретку зацепил и с ней на арену – и гомерический хохот.
А попробуй их рассмеши: кто-то с бодуна, кому-то жена что-то сказала, а он вышел – гогот.
Редкий талант, но пил. Любил это дело.
А тут на него как стали докладные писать: всем же в заграницу хочется.
И вызывает его Бабкин Александр Иваныч, начальник художественного отдела, бывший полковник, зануда, в отставке.
Почему-то полковников в искусство так и тянет.
Вызывает и начинает: «Толя, пойми, ты самый лучший клоун. Лучше тебя нет. И я всегда на тебя смотрю с таким удовольствием, но тут не могу. Любишь выпить, а клоун – это же лицо советского цирка». – «Это все клевета, – говорит Толя, – врут». – «Ну, где клевета, где? Вон сколько докладных». – «А вы не верьте!» – «Ну как не верить? Как?» – «А так! Не верьте и все!» – «Но все же говорят.»
И тут Толя к нему интимно наклоняется: «Александр Иванович!» – «А?» – «Ну, что вы «все говорят». Вот про вас говорят, что вы – говно, но я же не верю».
ПРО ЛОШАДЬ…Муторный это рассказ. Никому не рассказывал, но один раз, наверное, можно.
А может, и нужно.
Я же к животным отношусь лучше, чем к людям. И мне даже сейчас, через столько лет, тяжело вспоминать, хотя сам я это не видел и мне это тоже рассказывали.
Дело было во время войны на Дальнем Востоке. Немцы вовсю наступают, а цирк только приехал, разгружается.
И была у них старая лошадь. Только одна, больше нет, остальных-то забрали.
И решили ее на мясо прирезать, зверей покормить.
Взяли молоток и дали ей в лоб, а она не падает, ошалела, у нее только один глаз от удара выскочил и на нерве мотается.
Тут ее второй раз бить, но кто-то прибежал, крикнул что реквизит надо подвезти, забыли, и тогда ей заправляют глаз на место, впрягают, привозят на ней, совершенно очумевшей, реквизит, а потом – дорезали.
Я это никому не рассказывал.
АНЕКДОТАнекдоты я люблю. Как только новый, так всем в цирке расскажу. Цирковые юмор ценят, но порой и среди них случаются обломы.
Рассказали мне историю: один еврей потерял паспорт и пошел в милицию заявление писать. В графе «национальность» он вместо «еврей» написал «иудей». Потом приходит за паспортом, а там в графе «национальность» стоит «индей». Он к девушке: «Ну, что вы себе позволяете? Я – иудей, то есть еврей! А тут у вас что?» – тогда она, чтоб бланк не портить, дописывает: «индейский еврей».
Всем рассказал, все смеются, – навстречу Санька Котеночкин – прекрасный эксцентрик – я к нему с «индеем», рассказал – Саня молчит, будто продолжения ждет, говорит: «Ну?» – я ему еще раз рассказал – он опять: «Ну?!» – рассказываю третий раз и по буквам: «Ин-де-й-с-кий ев-рей!!!»
Наконец, он лицом светлеет и говорит: «Так, евреи же разные бывают. Вот я слышал, бывают горные евреи».
ЭКСЦЕНТРИКИФедя с Козленковым – очень хорошие эксцентрики.
А эксцентрики – это ужас, а не работа. Это на одном дыхании. Тут и сердце, и легкие, и сила, и темп, и координация. Они мокрые через полторы минуты, выжатые как лимоны.
А номер – до автоматизма: выскочили – понеслась. И ровно полторы – ни больше, ни меньше.
Приезжаем в Ереван. А там в цирк сейчас же вербовщики налетают, вербуют. Подходит один: «Мне эксцентрики нужны». – я его к Феде. Тот: «По какому номеру работаем?» – «По двадцать пятому». – «Годится»
«По двадцать пятому» – значит, по двадцать пять рублей.
«А сколько у вас номер?» – «Полторы минуты». – «Эх, там же дети. Две бы. Или две с половиной».
А такого не бывает. Федя зовет напарника: «Вот, есть работа». – «По какому номеру?» – «По двадцать пять». – «Годится». – «Только подольше просят». – «Сделаем подольше».
Тут вмешивается вербовщик: «А на сколько подольше сможете?»
Козленков, не задумываясь: «На час!»
Я тут же, пятясь, и вышел.
АРМИЯВ армии я матом научился ругаться. Я же на литовском хуторе воспитывался, а там про мат никогда не слышали. Так я в армии мат конспектировал и тренировался в произношении.
Я же боксером в спортроте служил. А спортсменов в армии не любят. Ты тренируешься, они – служат.
То есть чуть чего – в роту на перевоспитание.
А там меня сразу дневальным к тумбочке.
А в роте никого нет, все на учениях, и ночью я на своей смене решил, что зачем зря пустое помещение охранять, закрыл дверь на швабру и пошел спать.
А утром капитан Безбородько влезает с помощью мата в окно: «Кто дневальный? В холодную!» – и запирают меня в холодной, а там воды по щиколотку. Стою, а Дима, второй дневальный, мне через окошко подшивку газет из ленкомнаты. Я их под ноги бросил и встал.
Вытащил меня замполит.
У нас замполит только матом разговаривал. И еще он сильно курил – руки по локоть в никотине.
